Хрустальная сосна. Виктор Викторович Улин

до автобуса и рассыпавшись на скамейке.

      – Шайтан-машина, – одобрительно протянул Славка.

      Норму мы перекрыли на семь мешков.

      –

      – Как наша вечерняя прогулка ? – спросил я Катю за ужином. – Идем?

      – Обязательно. Сегодня же последний день вашей утренней смены.

      – Ну и что? – я махнул рукой. – Через три дня опять пойдем в утро. Мы прожили здесь всего девять дней, осталось целых три недели. И впереди еще много утренних смен. И много вечерних прогулок. А, Славка?

      – Точно, – кивнул он, прихлебывая чай с душицей.

      И вечером мы опять пошли на ферму.

      Говорят, ни в природе ни в жизни ничего не повторяется. Но сегодня в точности повторилось все, как было вчера. Вечерняя дорога, розовое сияние за спиной, тающие вдали горы. Уютный гул доильного дизеля, теплая тяжесть фляг, падающие в серую пыль капли.

      И Катя была рядом со мной. Точнее, я был рядом с нею. С кем была она – на этот вопрос я уже затруднялся ответить; рожденные Викиными словами и укрепленные собственными наблюдениями, во мне уже полностью оформились подозрения. Точнее, я вдруг начал прозревать. И хотя пытался убедить себя, что Катя уделяет внимание в равной мере и Славке и мне, но было ясно, что вектор ее притяжения – выражаясь инженерным языком – направлен только на Славку. Я отмечал это время от времени и тут же говорил себе, что мне все равно, ведь я не собираюсь ничего начинать с Катей, у нас не роман и у меня даже не влечение, а простая человеческая привязанность..

      И… И вообще все это казалось ерундой в сравнении с тихим величием вечерней дороги, которая несла нас откуда-то куда-то. Как вчера, как в прошлый раз, в позапозапрошлый. И как будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… То есть не послепослезавтра, а через четыре дня, когда мы со Славкой снова будем свободны вечером

      Но от мысли об этой не зависящей от меня бесконечной повторимости мне вдруг стало грустно на душе.

      С небывалой и незнакомой, острой, пронзительной и пугающей меня ясностью я вдруг понял, что в последний раз иду так легко и счастливо по этой вечерней дороге. В последний раз без всяких забот погружаюсь ногами в ее мягкую теплую пыль и слышу домашнее бульканье молока в нетяжелой фляге. Но почему в последний?! Наша колхозная поездка не подошла даже к середине. Колхоз еще не сгорел дотла, хотя к тому имелись все предпосылки. И никто не собирался урезывать норму отпуска молока, и ферма не закрывалась на ремонт… И ничего этого никуда не уйдет. Ферма, молоко, дорога и ежевечерне гаснущее над ней розовое небо и медленно остывающая пыль, и роса, оседающая каплями на траве обочин… Это все останется неизменным, поскольку не может измениться в принципе. А вот меня тут уже не будет. Сейчас я пройду дорогу в последний раз – и больше уже никогда не смогу вот так ощутить ее в себе и себя в ней…

      Мне стало холодно. К чему, отчего пришло внезапное предчувствие потери… Потери – чего? Дороги, вечерней компании или чего-то большего? Самого себя?

      Было жутко в молчании додумывать