Бомба в голове. Виктор Голубев

с уважением и доверить ему информацию о некоторых аспектах проблемы. Ну что ж. Наверное, там знают, что делают. Хотя учёный не совсем понимал, почему выбор пал именно на этого журналиста, пусть даже он и являлся другом его помощника.

      – Я расскажу вам. Расскажу всё, что смогу рассказать, – Канетелин сделал философский жест рукой. – Но если вы думаете, что узнаете что-то совершенно конкретное, то смею вас разочаровать: никаких разгадок не будет. В ином случае я бы с вами теперь не беседовал. Я, заметьте, не изолирован, не убит, не накачан транквилизаторами, а свободно рассуждаю с вами о погоде и нравах, имея, правда, устойчивое подозрение, что вам хотелось бы услышать от меня нечто иное. Так вот, я готов поделиться с вами некоторыми подробностями наших наработок, но прежде позвольте мне небольшое отступление, без которого вы не поймёте суть проблемы. Ибо суть её не в научных достижениях, а в людях, в нас с вами.

      – О да, конечно. Люди – это сложный материал, – счёл необходимым вставить Виталий. – С ним можно долго упражняться, так и не поняв его структуры. Но зато будет возможность потом бить себя по ляжкам: «Чёрт возьми, вот этого как раз я и не мог предвидеть». Мир устроен так, что человек ответствен только за свои деяния, поэтому попытки покопаться в чужой душе выглядят всегда нелепо. Его помыслы и чувства есть его личное дело, но никак не общественное. Он никогда не откроется вам до конца. Или он глупый человек.

      – Однако его слова и поступки говорят о многом, в том числе и о том, что он может сделать в будущем.

      – Допустим.

      Продолжение последовало не сразу. Канетелин был настоящим актёром. Всё отчётливее вырисовывались его манеры, он умело использовал интонацию и выдерживал глубокие паузы, отчего его речь становилась весомее и ярче. Поистине в нём пропадал драматический талант.

      – Мне всегда казалось, что мы с Белевским очень похожи, – сказал он. – Я его хорошо понимал – и как учёного, и как человека. Наверное, поэтому я и сделал на него ставку как на основного продолжателя моего дела. Он обладал научной хваткой, быстро соображал, умел увидеть главное в цепочке разрозненных, казалось бы, данных. И при этом никогда не выпячивал своё «я». Может, он держал его на привязи – до поры до времени, – но мне слабо в это верится. Быть открытым в столь сложном научном пространстве, коим являлся наш коллектив, где постоянно шла борьба за первенство, борьба нервов, по-моему, невозможно. Но я его чувствовал: в последнее время в нём копилось раздражение. Знаю по себе: ты внешне спокоен, но в отдельные критические минуты нервы не выдерживают, и следует срыв. В принципе ничего страшного, но если подобный рецидив далеко уже не первый, тогда они могут вылиться в серьёзный недуг.

      – Что вы имеете в виду?

      – Видите ли. Я, конечно, не стремлюсь ставить диагнозы, тем более в моём положении… – Его рука описала в воздухе некую кривую. – Вокруг любого всегда полно неудобств. Что-то мешает, что-то портит настроение, некоторые вещи для вас неприемлемы вообще. Приходится постоянно мириться с неустроенностью общественного бытия: не быта, я имею в виду,