Разин Степан. Том 1. Алексей Чапыгин

допустил лечь – лягу и приголублю, вот только лампадки задую да образа завешу.

      – Закинь Бога! Не завешай, – с огнем весело жить.

      – Ой, так-то боязно, грех!

      – Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!

      – Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко… Дозволишь обнять, поцеловать ино не дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.

      – Перейдет!

      – Все, голубь, перейдет, а вот смертка…

      – Эх, Ириньица! Ты – новой розбойной струг… Не попусту я шел за тобой.

      – Родной, дай ты хоть ветошкой завешать Бога! Слаще мне будет…

      – Молчи, жонка!

3

      Проснулся казак от яркого света свечей. За столом под образами сидел голый до пояса юродивый. Женщина исчезла. Казак сказал юроду:

      – Ты чего в красный угол сел?

      Наливая водки в большой медный кубок, юродивый ответил:

      – Сижу на месте… В большой угол сажают попов да дураков, а меня сызмала таковым именем кличут.

      – Ну, ин сиди, и я встаю! А где Ириньица?

      – Жонка в баню пошла, да вот никак лезет…

      Женщина вернулась румяная, пышная и потная, на ней был надет отороченный лисьим мехом шелковый зеленый кортель-распашница, под кортелем голубой сарафан, рубаха шелковая розовая, рукава с накапками – вышивкой из жемчуга.

      – Проспался, голубь-голубой, мой ты – голубь!..

      – Улечу скоро! – Гость встал, под грузным телом затрещала дубовая кровать.

      – Матерой! Молодой, а вишь, как грузишь, – не уродили меня веком таким грузным, – проворчал старик.

      – Я вот вина принесла да меду вишневого! А улетишь, голубь-голубой, имечко скажи, за кого буду кресты класть, кого во сне звать?

      – Зовут-таки меня Степаном, роду я – издалече…

      – Оденься-ко, Степанушка! Чья это кровь на тебе? Смой ее с рученек да окропи, голубь, личико водой студеной… А я на торгу была… Все проведала, как наших стрельцов, что у моей ямы стояли, истцы ищут: всю-то Москву перерыли, да не дознались… Жен стрелецких да детей на спрос в Земской приказ поволокли.

      – Бойся, жонка! Тебя признают, худо будет…

      – Ой, ты, голубь! Жонку в Москве признать труд большой – нарумянилась я, разоделась купчихой, брови подвела, нищие мне поклоны гнут, жонку искать не станут… Будто те собаки в яме съели… И меня бы загрызли, да стрельцы, спасибо, угоняли псов: «Пущай, – говорили, – помучится».

      – Худо, вишь, на добро навело… – проворчал юродивый.

      – И слух, голубь, такой идет: жонку собаки растащили, а начальник стрелецкий – вор, ушел сам да стрельцов увел. По начальнику, родненький, весь сыск идет… – Женщина говорила нараспев.

      – В долгом ли обмане будут! В долгом – ладно, в коротком – тогда пасись… Ну, да сабля точена, елмань[8] у ней – по руке, кто нос сунет – будет знать Стеньку…

      – Ой, да что я-то? Воды забыла! – Женщина ушла, вернулась, шумя медным тазом. В правой руке у ней был кувшин серебряный, плескалась вода. – Умойся, голубь-голубой!

      – Эх, будем гулять, плясать да песни играть! Ладно ли, Ириньица?

      – Ладно,

8

Е л м а н ь – утолщение на конце сабли.