Дмитрий Донской. Сергей Бородин

Тлеют русские кости в сырой земле. Сейчас снова идут воины и снова лягут. Может ли победить Дмитрий, коли никто еще не побеждал татар?

      «Дмитрий, Дмитрий! Вельми ты жестокосерд. Ненавистен!»

      Оставалась в Кирилле привычка всякое большое желание обращать в молитву. Чуть родилась мечта – тут же с просьбой к Богу. Но как помолиться теперь? Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вернулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!.. А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навеки сникнет! И Москва, и Коломна, и Рязань в кой-то раз вновь в пепел лягут! А в Коломну он мечту о вольной жизни несет: пеплом и мечта по ветру рассыплется.

      – Даруй, Господи, удачи брани сей. Ниспошли покров свой на воинство наше. Даруй победы…

      Голос Тимоши, разрастаясь, охватывал весь примолкший вечереющий мир. Илья Муромец обрушился на басурманские войска:

      Он копьем их колет, конем их жмет,

      Он бьет их силу, будто пожню жнет.

      А когда притомился конь и притупилось оружие, бросил оружие Илья:

      Видит, прет к нему дитя немалое,

      Ухватил он за ноги того татарина,

      Тако стал татарином помахивать,

      Стал он бить татар татарином.

      Так прошел сквозь всю Орду поганую,

      Сквозь Орду к собаке царю Калину,

      Бросил тут татарина он в сторону,

      Взял за белы руки царя Калина:

      – Будешь ты платить отныне веки по веку,

      Будешь ты платить нам дань, поганый царь,

      Посылать дани ко городу ко Киеву…

      – Не слышал еще этой песни. А хорошо! – сказал Кирилл.

      – Не слыхивал и я допрежь сего. Да надо б петь ее не князю Владимиру и не о Киеве-граде, а нашему Дмитрию на Москву. Злее б она выходила!

      – Нет, правильно сложена. Всякой и так поймет, что Владимир – наш, а Калин – вражеской.

      – Ой, чего-то ты недоговариваешь! Видно, не в любви ты с Дмитрием свиделся.

      – Нет, не в любви… о том после думать станем. А сейчас – татары идут на Русь. Понял?

      Утром они растолкали мокрого от росы Топтыгу. Кирилл распутал коня. Пошли еще в тумане, приглядываясь к подножию елей, где было ясней.

      Днем вышли на дорогу, но хоть и была она безлюдна, а страшна. Они снова подались в лес, держась в виду дороги.

      К концу дня показалась Ока. Было пасмурно. Шел мелкий дождь. С веток скатывались крупные капли. Лес становился мельче. Пошла чернь – дубы, осинник. Подосиновики краснели на плотных белых ножках, и Топтыга, чавкая, набивал ими рот.

      – Животом занеможешь, балда! – увещевал Тимоша медведя.

      В город решили идти порознь.

      Тимоша с Топтыгой ушли, а Кирилл задержался.

      Он вел лошадь в поводу по лесу, пока сквозь стволы показались пропашные поля, за ними город.

      Под дождем стоял он маленький, темный, смурый. Повыше соломенных и дощатых посадских крыш высились бревенчатые