.

то и весна.

      Бренкова медленно опустила глаза:

      – Только ли на то, не знаю.

      – А что ж еще?

      – Не одна рухлядь залеживается, а ведь и бабы тоже.

      Евдокия засмеялась:

      – Ну, твой Михайло Ондреич залежаться не даст.

      – А мне русые не по душе. Размазываются, как тесто!

      – Пойдем наверх. Там княгиня Анна; за мужем заехала.

      Она пошла впереди гостьи, круглоплечая, плотная, упруго ступая вверх по дубовой лестнице.

      – У меня эту зиму меды удались. Отведай.

      Запыхавшаяся боярыня едва успела сказать, как и у нее хорошо настоялся мед:

      – На укропе. Духовито, крепко.

      – А варила?

      – Варила, варила…

      Крепко и ароматно пахло в палатах древесной смолой, травами, корешками, развешанными по углам, растыканными позади икон.

      Женщины разговаривали. У Бренковой новостей было много, но строгая лицом Анна неодобрительно косилась на нее.

      Евдокия подозвала девушку:

      – Там скоморохов нет ли?

      Анна перебила ее:

      – Нет, Овдотьюшка, мне время домой.

      – Да князь Дмитрий Михайлович наверху спит. Обожди, как встанет.

      А девушка радостно говорила:

      – С утра трое ростовских внизу сидят. Да Тимоша коломенский с медведем на дворе стоит.

      – Удумала! Медведя сюда весть! Песельников покличь.

      Песельники вошли, поигрывая и напевая еще на лестнице. Принялись низко кланяться:

      – Матушке княгине Евдокие Митриевне. Дай тебе бог здравствовать и красоваться, многие лета с красным солнушком миловаться! Заводи, Олеша, переладец!

      Они гудели, приплясывали. Беспечная песня плясала вместе с ними, лапотки поскрипывали. Девушки, толпясь в дверях, пересмеивались, переталкивались локотками.

      Старший из скоморохов, все еще разводя руками, остановился среди горницы и запел:

      Славны богатыри во Киеви,

      Славны звоны в Москве-городе,

      Сладки поцелуи коломенские,

      Широки подолы рязанские,

      Лубяные сарафаны во Суждали,

      Люто любы любки белевские,

      Белопузы вдовки литовские…

      Вдруг осекся и принялся низко кланяться, а за ним и остальные: в дверях стоял князь Боброк, еще румяный от сна.

      – А побывальщины петь горазд? – спросил князь старшого.

      – Пою, господине.

      – Перейми новую. Писцы те скажут. Она ими списана.

      Старший кинулся было к дверям, писцам внимать, но Боброк остановил:

      – Нет, уж вы сперва княгинь потешьте.

      И скоморохи снова загудели в дудки, задвигались.

      Когда песни смолкли и женщины ушли к вечерне, скоморохи сели внизу на широкой скамье, и писец внятно принялся читать им слова побывальщины:

      Пред собой ты дверь пятой распахивай,

      С головы шелома ты не сбрасывай…

      Старший, грозя пальцем, перебивал писца:

      – Погодь, погодь! Как тут, значит?