Гадкие утята. Свами Матхама

не только в случае с петухом.

      После сада мы с Петькой попали в разные школы, но в пятом классе снова встретились и оказались за одной партой, правда, нас быстро рассадили. А в шестом классе мы подрались. Мне надоели его бессмысленные интриги и всякие подозрения в отношении одноклассников. На следующий год Петька ушёл из школы… Надо сказать, что в своей жизни он наломал дров. Мы встретились в девятнадцать лет. У него была искусственная пластина в черепе, стальная спица в ноге, раздробленной на мелкие косточки. Вторая нога была просто сломана. Руки само собой были тоже сломаны. Сломанные ребра Петька за травмы не считал. Он несколько раз разбивался на мотоцикле, видимо, думал своим упорством заменить умение ездить, и в армию не ходил. Я, кстати, тоже, косвенно из-за него. Видимо, из-за тесной дружбы на меня как-то косвенно упал свет его карма. Мы записались в секцию горных лыж. Отправляясь на второе занятие, я попал под машину. Его судьба достигла меня в виде оглушительного визга тормозов в личной зоне, но я отделался ссадиной на плече и на голове. Никаких сломанных костей, только сотрясение мозга. Тогда же в девятнадцать лет Петька рассказал, что какой-то Бык проигрался Струте в карты. Я не стал уточнять, что было проиграно, но Петька с Быком пришли к Струте, чтобы, ни много, ни мало, его убить. Им открыла мать Струты. Его не было дома. Они ушли, но хотели идти снова. Петьку удалось отговорить просто. Я сказал, что Струту не надо убивать. Мой бывший друг опять не проронил ни слова.

      По слухам, Струту, действительно, убили, но это случилось много позже. И, по слухам же, он сам протянул руку своей судьбе, не оставив вооружённому охраннику другого выбора. Петька умер примерно в сорок лет. В трамвае как-то я встретил малыша, который сидел на коленях у отца. Малыш смотрел на меня сосредоточенным, как у Петьки, взглядом. Пока я смотрел в ответ, он хлопнул пару раз веками по широко открытым глазам и уснул. Чьи воспоминания его усыпили, мои или свои собственные?

      «Разум с честностью – в превеликой ссоре». (И. А. Крылов). Совесть и мой воспринимающий центр состоят друг с другом в каких-то отношениях, но совесть выглядит в этих отношениях более независимой. Центр, конечно же, обусловлен. Совесть блокировала мой разум до полной немоты, когда я думал, что буду врать воспитательнице про туалет. Если бы я содержал в себе только обусловленный момент, тогда можно было бы просто согласиться с Ницше: Нет никакого «я»!

      Я сформирован обстоятельствами жизни, строго по Марксу, – но совесть задаёт интригу и одновременно надежду, что «я» существует.

      Мы находимся в реальности, в которой быть совестью – самоубийство, но «неразгаданный феномен человека» давно бы разгадали, будь я только обусловлен. В то же время я не могу быть одновременно безусловным и обусловленным. Это – противоречие в определении. Из-за этого проблема выглядит неразрешимой. Я могу быть безусловным, должен быть безусловным, но совесть,