Гадкие утята. Свами Матхама

Птичка сама может меня клюнуть. От неё, чего доброго, надо ещё отбиваться… и в режиме опережающего отражения действительности я тянусь к матери за защитой. В это же время я не свожу глаз с ящика, как и велено…

      Потом мы встаём и уходим. Птичку с острым клювиком не удалось увидеть. Я чувствую облегчение и какое-то сомнение, что она вообще была.

      Эти воспоминания, оказывается, хранились! Казалось, их никогда не было. Фотография среди других фотографий у бабы Марфы на стенке удивляла меня с самого детства: «Неужели это я – такой маленький и толстый – между мамой и папой?». Больше было некому. Но между этим снимком и мной бежала трещина беспамятства… Одна фотостудия в городе регулярно погружала меня в глубокую задумчивость. Поворот в одну сторону погружал, а в другую – никуда не погружал. Я точно знал, что это не туда. Обе комнаты были задрапированы одинаково чёрными портьерами до потолка, но в одну сторону было – не туда. А в нужную сторону среди ширм, стульев и игрушек для детей я всегда в последнюю очередь находил глазами деревянную камеру на треноге. Она казалась мне, почему-то, в два или три раза меньше, чем должна быть.

      В этой студии работал приятель. Он ничего не знал про такие большие камеры, говорил: «Всегда такие были». Никто не знал и фотографа с бородкой.

      Андрей Белый в романе «Петербург» выразил поиски души в понятной для всех форме: «Сознание Николая Аполлоновича тщетно тщилось светить: оно не светило, как была ужасная темнота, так темнота и осталась… Стаи мыслей слетели от центра сознания, будто стаи оголтелых, бурей спугнутых птиц, но и центра сознания не было; мрачнейшая там прозияла дыра, перед которой стоял растерянный Николай Аполлонович, как перед мрачным колодцем… стаи мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь копошились там какие-то дряблые мыслишки. … Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но центра сознания не было; перед глазами была подворотня, а в душе – пустая дыра; над пустою дырой задумался Николай Аполлонович».

      По поводу «центра сознания» ничего не может сказать и восточная мудрость. Первое упражнение Раджа-йоги – отыскать своё «я», но для этого никакие мысли о себе не подходят. Все они результат деятельности «я». Даже сведённые брови, чего у себя никто не замечает, – не «я». Ницше, в конце концов, разрубил Гордиев узел: «Нет никакого „я“!».

      Кое-что всё-таки удалось определить… Кант рассмотрел в природе разума стремление ко всё большему обобщению в кругу наших понятий. Таким путём разум достигает идеи Бога – своего последнего обобщения, – после чего перестаёт вырабатывать достоверные знания, покинув почву опыта. «В пустоте его крылья не прокладывают никакого пути».

      Нападки на Канта были по мелочам, в основном от тех, кто его не читал. Это особенно касается физиков. Они любят повторять, что пространство и время совсем не то, что думал о них Кант. Он, кстати,