Дорога в один конец. Владимир Брянцев

буквами боль, страдания, обиду или радость, умиление, счастье на чистый лист и почувствуешь облегчение. И тот или та, кому предназначены эти выраженные буквами на бумаге чувства, обязательно поймет тебя. Разделит страдание и боль, простит обиду, утешиться твоей радостью и умилением. Если… ЛЮБИТ. А если нет? Сможет ли тогда разделить, простить и утешиться? Сможет ли из набора букв сотворить лекарство, которое, пусть не вылечит страдающего, но хотя бы на некоторое время боль его приглушит?

      Вадим впадал в гнетущую философию, уставившись невидящим взглядом в мелкий бисер строчек. Ему тоже захотелось получить ТАКОЕ письмо. А Валентин таким же отрешенным взглядом пытался проткнуть пелену дождя за окном и улететь, хотя бы мысленно, за тысячу километров на восток, где его любимая так же страдала в сыром, осеннем Киеве. Не на репетиции была, не на вечеринке пела, а вот так же сидела у мутного от дождя окна и думала о нем. Наверное, Валику это удалось – улететь. На его лице застыло выражение нежности. Анальгетик еще действовал.

      В тот вечер Вадим и Валентин долго не могли уснуть. Уже, казалось бы, все рассказали о себе, поведали о самом сокровенном. Разговор уже затихал несколько раз, но опять кто-нибудь подавал в темноте голос: «Ты не спишь?», и другой с готовностью откликался.

      – Знаешь, Вадим. – Голос в темноте споткнулся, и Вадим почувствовал, что услышит сейчас что-то очень важное, тайное и личное, если решиться Валентин. – Знаешь, я все равно отсюда слиняю, чего бы это мне не стоило. Изгой здесь я уже, практически, Вадик. Изгой. Точка возврата пройдена. Я, вообще-то, неплохо устроился. Музвзвод, в ансамбле играю, но нравы там, нравы! Письма «деды» читают, глумятся, похабничают над чувствами. Может потому, что брошены все, кого ждать обещали, удовлетворяются перепиской с «заочками», не знаю.

      Нервный монолог Валентина прервался, а Вадим не смел нарушить тишину, пораженный. «Слиняю. Куда отсюда убежишь?» – стучало в висках. Валик сел на койке, скрипнули пружины, и темнота наполнилась лихорадочной речью, переходящей на шепот. Человек в душевных метаниях дошел до черты и нуждался в терпеливом слушателе.

      – Откуда во взводе узнали, что хотел я остаться в Союзе из-за Лены, могу только догадываться. С первых же дней в полку «деды» на смех подняли, чего только не наслушался. Как-то раз я, дурак, ткнул одному (ублюдок, представить себе не можешь) письмо: «На, читай! Тебе писали такое?» Взял, гнида, и давай ерничать над каждым словом. Хотел забрать назад, он стал отбегать, увертываться, при этом скабрезность за скабрезностью. А вокруг ржет такое же быдло, и «молодые» подхихикивают. Схватил я табуретку и, не помня себя, – со всей силы. Как он увернулся, не знаю. Кого-то Ангел-Хранитель защищал – или его от смерти, или меня от дисбата. Только погон на плече ножкой надорвало, а бюст Ленина табуретка смела вдребезги – дело было в «ленкомнате». Он – на меня. Дружки на руках повисли, а мне: «Вешайся!»

      В темноте слышно было, как Валентин опять лег, скрипнув пружинами кровати. Минуту молчал, потом продолжил:

      – Я