Пять ран Христовых. Юлия Викторовна Ли-Тутолмина

верно, призадумавшись.

      – Да, – протянул он, – в суматохе ведь я и позабыл, что поручения должен был передать некто, кто назовет пароль… Пять ран Христовых. Да, я вспомнил – пять ран Христовых. Но никто ко мне не подошел с этими словами. Вернее, я просто не явился на пристань в назначенный час, не исполнил приказ и увез ее. Сам увез.

      – Никакого пансиона не существует. Ты все это выдумал. Либо опять притворяешься либо окончательно дураком сделался, – отозвалась цыганка.

      – Есть, точно есть! – горячо заверил Гарсиласо. – И я уверен, что девица Кердей говорила правду, ее собирались отправить Филиппу, в качестве прямого доказательства благочестия пруйльского пансиона. Очень все уж слаженно придумано! Она разгадала заговор…

      – Ты, Гарсиласо Суарес де Фигероа из Мантильи, – с печальным привздохом сказала она, – ты, мой мальчик, мой Фаусто, ты наконец угодил в капкан, куда более страшный, чем, если бы попал в руки Судилища… Любовь для иных счастье, а для тебя – крах! А природа твоих промахов, действительно, заключается в ней.

      Ответом Джаелл была тишина – затишье перед самым настоящим ураганом, ибо Гарсиласо, словно очнувшись ото сна, внезапно вскочил на ноги.

      – Что это я разоткровенничался с тобой сегодня! Все это касается меня одного… Да! Ты права! Она завладела моим разумом. Я безумен от любви! Впервые за столько лет я устал ото лжи и ощутил потребность вернуться к достойной жизни. Если свергли Альбу, я пойду служить самому Филиппу, государю мадридскому! Я вернусь в Испанию! Хочу быть доблестным героем, хочу носить латы с гербом Габсбургов и морион с перьями, хочу, чтобы она смотрела на меня с тем же восхищением, с каким глядела на этого испанца.

      Цыган, швырнув носком сапога камень, бросился к лагерю.

      – Я сделаю это! Ради нее! Пропадите вы ко всем чертям. Никакой Америки вам не видать… – добавил он на ходу.

      Джаелл осталась сидеть на берегу одна. Но вскоре что-то бормоча себе под нос, тоже поднялась и, ковыляя, направилась вслед за Гарсиласо.

      Ошеломленная Мадлен едва нашла в себе силы встать. Брезжил рассвет, и ей необходимо было добраться до повозки. Стараясь не задевать колючки, не издавать нежелательного шума, она тихо выбралась из засады…

      Весь следующий день она пролежала в повозке бледнее савана. Мысли устали хаотично носиться, и Мадлен смогла наконец взвесить все. Если бы имела силы, то вернулась бы, как возжелала тотчас же, и взыскала бы двойную цену с герцогини за ее коварное предательство. Но сил не осталось. Все острее чувствовала Мадлен, что обречена, нет пути назад, и впереди ничто не ждет. Конец, который она с таким трудом отодвигала, настиг ее, ибо нет ничего более неотвратимого, чем конец. И что толку продлевать мучения приговоренного, коль все сводиться к одному и тому же…

      День пролетел, ночь, следом вновь солнце показало свои лучи и устремилось к зениту. Жозе уже начал беспокоиться – Мадлен без отрыва глядела в одну точку, щеки ее потеряли краску, уголки губ опустились,