Выстрел по солнцу. Часть вторая. Александр Тихорецкий

его слова и поступки – лишь долгий и мучительный путь в лабиринте самого себя, самом неизученном, самом запутанном и противоречивом лабиринте на свете.

      Еще ему хотелось сказать, что все проходит, что пройдет и это, и растает этот жуткий туман, и сойдут эти слякоть и грязь, и скоро, совсем скоро выглянет Солнце. И все вновь станет зеленым и юным, цветущим и прекрасным, и надо только верить, верить и ждать, надо научиться любить и прощать, и тогда все, что задумал – сбудется, все, о чем мечтал – исполниться.

      И он уже задохнулся в упоении волшебного полета, но вместо нужных, теплых и добрых слов какие-то другие, мелкие и дряблые, лезли на язык, и Ленский произносил их с брезгливостью, почти с отвращением, сознавая, что несет какую-то чушь, говорит совсем не то и невпопад.

      – Слава, я понимаю, – он бегал взглядом по лицу друга, смутно бледнеющему в свете разгорающихся фонарей, не в силах остановиться, боясь встретиться с ним глазами, – бывают в жизни огорчения. Но ты держись, старина! Ведь, и не такое бывало, и не через такое перепрыгивали…

      Силич смотрел на него грустно, немного иронично, улыбаясь своей доброй улыбкой, и Ленский замолчал, сжал лицо ладонями, чувствуя, понимая, что продолжать говорить – глупо, глупо, глупо, глупо и даже подло.

      – Да, ерунда все это, Жень, – голос Силича как-то незаметно проник в тихое, медленное пространство. – Меня другое беспокоит. Жизнь уходит, понимаешь? Уходит, как песок сквозь пальцы. Помнишь, как раньше бывало? Все крутится, все кипит вокруг. Сейчас – не то, пустота кругом сплошная, вакуум. Будто оборвалось что-то. И дела, и мысли, и встречи – мелкие какие-то, пустые, в конце каждой – тупик.

      Старость? Так, вроде, рановато еще. Или я так изменился? Поизносился, что ли? И опять – нет. А меня, все равно, останавливают, постепенно, как машину – механизм за механизмом, функцию за функцией. Выключают потихоньку из жизни, еще немного, и никто уже не вспомнит такого человека, человека по имени Вячеслав Силич.

      Ленский осторожно коснулся его руки.

      – Слушай, Слав, может, тебе отдохнуть? – он приблизился, заглянул другу в глаза. – Пиши рапорт, Князев этот – неплохой мужик, с придурью, конечно, но, вроде – ничего, свой. Я думаю, подмахнет он тебе отпуск на пару недель, а мы за это время как-нибудь со всем этим бардаком разберемся.

      Поезжай куда-нибудь подальше, отлежись, отоспись, как следует. Приедешь бодрый, отдохнувший, как огурчик, никто и не вспомнит обо всей этой хрени. Хочешь, вместе к Князеву пойдем?

      Силич запрокинул голову к потолку, вполголоса застонал.

      – Женька! Женька! Да, что ты говоришь такое? Какой отпуск? Да и не хочу я никуда уезжать! Как ты не понимаешь? Я же тебе о другом говорю, – медленно, ритмично он ронял кулак на подоконник. – У меня жизнь останавливается, понимаешь? Каждый день, каждый час, каждую минуту. Я сам останавливаюсь, как корабль, как паровоз, я чувствую замедление хода, чувствую, как умираю, чувствую, а сделать ничего не могу! –