Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

или бесплотной, логически цельной или нарочито незавершенной, автологической или метафорической – это здесь не так важно. Главное то, что каждая из них автономна и целостна, каждая несет некую поэтическую мысль, то есть выступает как особая семантическая единица стиха (подобно отдельному слову в «гнутом слове»), как некий квант стихотворного континуума («Дант может быть понят лишь при помощи теории квант» (О. Мандельштам), дискретная частица стихотворной волны[136]. Как писал Мандельштам,

      …композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отцепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство… Самих вещей мы не знаем, но зато весьма чувствительны к их положению… Таким образом, вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана[137].

      Именно из таких поэтических квантов и из законов их сцепления складывается наиболее значимая, наиболее знаменательная композиционная структура стихов Анны Ахматовой, а в нашем случае и Цыбулевского[138]. В то же время принципы построения из них собственно стиха как высшей поэтической целостности могут быть самыми различными. В совокупности гнутых фраз могут читаться и четкая логическая (или мистическая) мысль – развертывание, например, некой аллегории, и, наоборот, смутный, невнятный (или же замаскированный) намек или жест. Повторю, что Цыбулевскому ближе всего то, что Е. В. Завадская называет хаосом как основой композиции; этот принцип лучше коррелирует с основным пафосом его творчества – идеей доподлинного запечатления. Отсюда бессюжетность его произведений (не говоря уже о фабуле). Точнее, сюжет задается, но как-то дискредитирующе – очень неявно и расплывчато. Вот, например, такое стихотворение:

      Решительно. Решительно во всем –

      зачатки прозаического бреда.

      В хинкальную у Земмеля войдем –

      за чьей-то стойкой –  даже не беседа,

      А: «Выпьем за родных!» –  Столпы. Столбы.

      Чудовища… Но дым и пятна света.

      Таки начнем без помпы и пальбы

      и, право, обойдемся без сюжета.

      Прекрасная прислонена метла,

      и застит взоры юбка курдианки,

      и можно плакать и сжигать дотла

      какой-то давней лирики останки.

      Все, все о быстротечности трубит,

      но спрятаны и не мешают трубы.

      И с каплей на носу старик сопит,

      и жалко шлепают по тесту губы.

      И проза допускает без труда,

      при этом не задев правдоподобья,

      младую ведьму привести сюда,

      она вокруг посмотрит исподлобья.

      А ты чужой. Порхает карандаш.

      Какой-то тип. Невнятная описка.

      На ша́баш приглашенье, на шаба́ш –

      в кармане обнаружена записка.

       …Кого-то ждут. Накрытый стол. Вино.

      Скрип

136

Дискретно-волновой характер стихов виден еще и в ритме, подчеркивается ритмом (а иногда и архитектоникой стиха).

137

Мандельштам О. Разговор о Данте. М.: Искусство, 1967. С. 11–12.

138

Здесь, возможно, проявился и ахматовский вклад в «блаженное наследство», полученное Цыбулевским (интересно, что к этой ахматовской простоте и прозрачности, нимало не теряя в общей ассоциативности своих стихов, подошел в 1930-х гг. и Мандельштам: «Мы с тобой на кухне посидим…» и т. п.).