Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

Растеклась по улочкам дудочка (с. 235).

      Они интересны вот чем. Их зеркальность не абсолютна, это как бы кривые зеркалки, но искажения, мне кажется, здесь не случайны. Первое, левое, отражение в обоих случаях гораздо прозаичнее второго, правого; правые отражения как бы осмотрелись и обладают уже всеми атрибутами стихотворной строки или фразы. Прозаический опыт своих соседей слева, двойников и предшественников, учтен, ритмически переосмыслен и заглублен – ценой деформации отражения, отказа от его адекватности.

      Отличие зеркалок от собственно повторов можно видеть в следующем примере, где наличествует и то и другое (с. 11): «…И листик-жук, точнее, жук-листок, / несет, несет его воздушный ток».

      Если в приеме повторе – «несет, несет» – движение поступательно, звук (голос) нагнетается линейно, то в зеркалке ощутимо маятниковое, колебательное движение, кривая которого напоминает параболу. Тем не менее оба приема едины, как компоненты звукописи. Их объединяет, они смыкаются на том, что обе являются внеумными проявлениями упоительного удвоения слов и словосочетаний и своеобразными средствами усиления голоса и поэтического убеждения.

      Ассоциативная смыслопись: гнутое слово и гнутая фраза

      Гнутым словом забавлялся…

А. Тарковский

      …И, право, обойдемся без сюжета.

А. Цыбулевский

      Теперь поговорим о контактном генотипе смысла, о смыслописи. Я уже отмечал, что псевдокорнелюбие хотя и обладает звуковой природой, но содержит в себе и смысловые потенции: сопряжение близких по звучанию, но разнокоренных слов – первый мостик из звукописи в смыслопись.

      Точно так же и явления смысловой инструментовки могут быть очень ярко фонетически окрашены, но не это в них главное, и я на этом не стану останавливаться. Также пропущу и словосочетания сугубо автологические, то есть смысловые контексты поэтического (чаще всего сюжетно-эпического) повествования, устремленные к недвусмысленности описания, к тождеству с изображаемыми предметами (смежные слова здесь держатся друг за друга, словно девушки в нескончаемом хороводе). Но я задержу ваше внимание на явлении, которое иногда называют «семантическим ассонансом» (термин К. Зелинского). Я бы предпочел именовать его «гнутым словом» – по прекрасной обмолвке Тарковского об ассоциативном творчестве Мандельштама, очень точно и тонко выражающей суть этого явления.

      Гнутое слово – и уровень, и прием свойственной поэтической речи ассоциативности; одновременно оно дитя сложных взаимоотношений слов и вещей. С одной стороны, вещь и ее восприятие – плюралистичны, могут повлечь за собой множество неодинаковых имен и символов. С другой стороны, и слово – Психея; оно витает над вещами, «как душа над милым и незабытым телом», оно чурается своего приоритетного значения, своего штампа и стереотипа – «официальной точки» и собрано в подвижный полисемантический пучок (не омертвелый пук соломы, каким предстает оно в словаре, а лапчатый пучок водорослей, шевелимый живым течением поэтического текста).

      Такая обоюдность слова и вещи, как бы купающихся друг в друге, предопределила ассоциативное начало поэзии как ее родовой признак, обусловила ее неподатливость автологическому (или хотя бы логическому)