Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

проявляет себя, разумеется, на разных языках – в противоречивых, подчас нелепых актах бытия и в парадоксальности подачи словесного материала. Тем самым прием обнажает и демонстрирует нам свою содержательность.

      И это не случайность, а вполне осознанный литературный принцип, своего рода методологическая установка.

      Опьяненность словом и фонетическая тяга

      Отступая, оступаясь в слово…

А. Цыбулевский

      Мы только с голоса поймем,

      что там царапалось, боролось.

О. Мандельштам

      Но издали роились звуки.

      Не исчезайте, я иду.

А. Цыбулевский

      Восстановим справедливость. Из предыдущего изложения можно было заключить, что поэтически наиболее плодотворное чувство Цыбулевского – зрение, зоркое видение, что он, по преимуществу, поэт-глаз, если можно так выразиться.

      И это действительно так, пока речь идет о литературе как о рефлексии на внешний мир («Но, может быть, поэзия сама – одна великолепная цитата»)! Но если взглянуть на литературу – а основания к тому имеются в изобилии – как на явление целостное и самодостаточное, как бы закрыть глаза на тот жизненный прибой, что бьет в ее гранитные – из окаменевшего прибоя сложенные! – берега (то есть буквально закрыть глаза), то на первый план выступают слух и чуткое ухо поэта. Этот уровень самодостаточности словесности хоть и производен, но абсолютно реален, более того, он могуч и всесилен в своих гранитных пределах[108], а иногда (формализм) он грозно надвигается на свой прежний уровень и заслоняет, заглушает его плеск.

      Есть у Цыбулевского прелюбопытнейшая вещь – проза «В», где это синкретическое словесное чувство (точнее, сознание), его фонетическая власть – выражена, как это у него принято, предельно экзальтированно. Небольшой, но характерный отрывок я уже приводил выше. Чтобы лучше быть понятым, вновь приведу цитату оттуда, отчасти повторяющую первую.

      Итак, с. 117–118:

      В начале было слово – им все и закончится, – как выразить, что ничего, кроме слова, уже для тебя не осталось – ощущенье такое в саду. В этом саду – этот сад – другой – не тот – тут другое – а что? У буфетчика в холодильнике – рыба – локо – безусый сом – побрызганный уксусом – дзмари – вот уже и сфера слова – волны, валы, волы. Синтаксис, где в конце строки – рыба – и проплывает, проплывает рыба – где? – в саду, саду, и далее головокружительной следует быть синкопе – переносу – анжамбеману: ибо. Кажется, споткнулся, а это плавный на самом деле переход. //…Настал конец июня. Разве это не слово – настал конец июня? Целое предложение – слово. Слово – не слова, слова. // ‹…› В мире слова ярусы всегда яростны. Миролюбивые ярусы листвы. Что ж, и сущие волнуют пустяки. // Плавники. Вот все, что осталось. // Отступая, оступаясь, в слово. // Волны слова – слоновые – слово-волны.

      В, в, в, в, в, в, в.

      В.

      То же мы видим и в стихотворении «На хаши!..» (с. 68): «В названьи хаши –

108

Именно так понимал поэзию Осип Мандельштам. Свой «Разговор о Данте», где дано наиболее цельное и вызревшее выражение поэтического кредо, он начинает так: «Поэтическая речь есть скрещенный процесс, и складывается она из двух звучаний: первое из этих звучаний – это слышимое и ощущаемое нами изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве; второе звучание есть собственно речь, то есть интонационная и фонетическая работа, выполняемая упомянутыми орудиями. // В таком понимании поэзия не является частью природы – хотя бы самой лучшей, отборной – и еще меньше является ее отображением, что привело бы к издевательству над законом тождества, но с потрясающей независимостью водворяется на новом, внепространственном поле действия, не столько рассказывая, сколько разыгрывая природу при помощи орудийных средств, в просторечье именуемых образами» (ОМ. 3; 216). // Близкие мысли высказывал и Велимир Хлебников, другой крупный поэт ХХ в. В частности, он также указывал на двойственность поэтического слова, но несколько в ином ракурсе, столь же важном и необходимом для этой главки. В статье «О современной поэзии» (1920) он писал: «Слово живет двойной жизнью. // То оно просто растет как растение, плодит друзу звучных камней, соседних ему, и тогда начало звука живет самовитой жизнью, а доля разума, названная словом, стоит в тени, или же слово идет на службу разуму, звук перестает быть „всевеликим” и самодержавным; звук становится „именем” и покорно исполняет приказы разума; тогда этот второй вечной игрой цветет друзой себе подобных камней. // То разум говорит „слушаюсь” звуку, то чистый звук – чистому разуму. // Эта борьба миров, борьба двух властей, всегда происходящая в слове, дает двойную жизнь языка: два круга летающих звезд» (Хлебников В. Собр. соч.: В 6 т. М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2000–2006. Т. V. С. 222).