Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

глупый, а Семен Иванович – толстый.

      Наконец, четвертый случай – бюрократический: описи, ведомости, портретные характеристики. Примеры: шкаф металлический, кровать деревянная, диван пружинный, одеяло шерстяное, может быть, снова скатерть белая и т. д. Или: рост средний, вес средний, ум средний и снова, может быть, очи черные и т. п.[103]

      Можно не сомневаться, что в противоположность французскому, например, языку – в русской речи все эти случаи и ситуации не доминируют, а образуют в ней допустимую, но нежелательную и потому нечастую – инверсию. Но тогда почему же это столь нетрадиционное словоупотребление так широко представлено у столь традиционного поэта, к тому же чуткого к привычкам своего материала, – у Александра Цыбулевского?

      Есть основания полагать, что, как и все остальное, это не случайно. Сдается, что инверсии эти суть рефлексия Цыбулевского на русскую речь, окружающую его по его тбилисскому местожительству. Думаю (хотя это всего лишь гипотеза), что все они льнут и восходят к традиции грузинского говорения по-русски[104], имеющего свои вероятные корни в грузинской грамматике.

      В пользу этой догадки говорит и то, что инверсии эти встречаются почти исключительно тогда, когда речь идет о Грузии или ее атрибутах. Например, в прозе «Ранняя весна» грузинский субстрат хотя и присутствует, но явно второстепенен и, по существу, случаен: инверсии здесь начисто отсутствуют. То же можно проследить и в границах одной вещи: так, в прозе «Ложки»[105] отрывки о Грузии изобилуют ими, тогда как вставки-воспоминания их полностью лишены. С другой стороны, в вещах как бы по-грузински – «Хлеб немного вчерашний» и «Шарк-шарк» – такого рода инверсии тоже встречаются, и нередко, что отчасти можно объяснить – то явной, то подспудной – направленностью, обращенностью обеих этих вещей к Грузии. Не исключено, что со временем этот рефлекторный прием несколько закостенел и стал индивидуальным штрихом литературного почерка – приемом в собственном смысле слова.

      Интересно, что в прозе Цыбулевского можно встретить и другие следы такого же не интонационного интернационализма – грузинской традиции русской речи, прелюбопытнейшего содружества двух речевых стихий. Например, такой оборот: «…и все собрались лепестки внезапно» (с. 216) – или: «пропал день бесследно…» (с. 280). И здесь мы видим тот же феномен опережения предметом своего определения, выраженного на сей раз наречием. Определяемое, предшествующее определению, – быть может, такова мелодическая традиция грузинского русского языка? Даже примелькавшееся название – «Хлеб немного вчерашний» – не соотнесено ли и оно с грузинскими речевыми мелодиями и оттенками, которые русский поэт и переводчик поэтов грузинских – Александр Цыбулевский – конечно же, великолепно знал?

      Посмотрите, как он разбирает несовпадения мелодий и смыслов в грузинском и русском языках (РППВП, 30):

      …«Вахме» – восклицание – причем русское «ох» и «ах» его не передает – «как мне жарко» – тут непереводима особенная направленность центростремительная (выделено мной. – П.Н.: и здесь инверсия!) – жары – грамматически к первому

103

Есть еще один случай, когда словосочетание приобретает некую официальную закаменелость с легким оттенком нарицательности (Петр Первый, Иван Грозный и т. д.)

104

В этой связи на память приходят названия некоторых картин любимого Цыбулевским Пиросмани, например «Миллионер бездетный и бедная женщина с детьми» и др.

105

Я напоминаю еще раз, что эти специфические инверсии присущи именно прозе, а в стихах – кроме разве что заголовка одного из них: «Итог неутешительный», – их генезис иной (см. выше).