Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности. Павел Нерлер

среде. Несколько натянутее контакты со средой естественно-природной. Бросается в глаза, например, то, что столь традиционной для русской поэзии собственно природной лирики у Цыбулевского нет. Природа, разумеется, фигурирует в его стихах (в Грузии и Дагестане он пишет о горах, в Средней Азии – о пустыне, воспоминания о детстве извлекают наружу дачные мотивы и т. п.), но всегда как-то безвольно, непременно не самодостаточно, в виде параллельного (или контрастирующего) пласта, в роли вспомогательного, подчиненного ассоциативного ряда (с. 13):

      Опавших листьев ворох прелый

      передохнув, перемахнув…

      вдруг женский локоть загорелый

       явила бабочка, порхнув.

      Но расцепившееся слово

      иным движением полно:

      оно несчастием здорово

      и только радостью больно.

      Как и многое другое, Цыбулевский знал это за собой и резонно оправдывался тем, что писать о природе – значит заведомо выходить за свои рамки, за контуры своей питательной среды:

О ЧЕМ-ТО ДРУГОМ

      Поют листвы цветные витражи,

      и глохнет пень, оплывший как огарок.

      В лесу такие чертовы ангары,

      такие вертолеты, виражи.

      И листик –  жук, точнее, жук –  листок,

      несет, несет его воздушный ток.

      А облако, как из старинной пушки, –

      пиши себе –  пасется на опушке.

      Но разве не виновно ремесло,

      что облака нас облагают данью,

      и вдруг потянет виршеплетством, дрянью, –

      и не заметил, как позанесло.

      Ну что же, облако, пока, пока.

      Шумит, шумит кустарник поределый.

      А может быть, писать про облака

      есть способ выйти за свои пределы.

      Прямая речь. Речь не обиняком

      про облако. О чем-то о другом (с. 10–11).

      Биография поэта, видимо, была такова, что природа не явилась ее жизненным, определяющим фактором или фоном, не говоря уж о средстве или цели бытия. Потому натуралистические познания Цыбулевского скудны, поверхностны, преходящи, и даже исключительная поэтическая зоркость Цыбулевского здесь не всесильна. Отсюда ощущение того, что природная тема для него – заминированное поле, очаг потенциальных ошибок, осечек и всевозможных недоразумений, область неуверенности в себе, даже беспомощности как поэта («и не заметил, как позанесло»).

      Отрываться от родной – неприродной – почвы рискованно[98], а природа для Цыбулевского – чужая:

      И в разгар упоения природой – давнее к ней равнодушие – бессмысленное, не говорящее сердцу зрелище ее, вдруг делающееся привычным… («Ложки», с. 193).

      Потому-то и получается так, что, говоря о природе, поэт говорит как бы не о ней, не видит возможности обойтись без неприродных атрибутов:

      А я бы продавал в консервированных банках дым домашних очагов – мегрельских, имеретинских, кахетинских! // Да дым… («Но нужно тут так выбрать время, чтобы была суббота, воскресенье и понедельник», с. 113).

      Или:

      Голубой купол не может быть пасмурным в отличие от неба («Шарк-шарк», с. 270).

      Или:

      Почему

98

Ср. с мыслью самого Цыбулевского (с. 239): «…нужно уйти, как почувствуешь диссонанс – несоответствие себя со всем, а пока слит, не выделен – пиши».