Андерсен. Шарль Левински

это звучит не как деловой, служебный разговор. Разве они не понимают, что я могу их слышать? Они забыли про это или для дела так и надо? Неважно. Мне нельзя пропустить ни слова. Малейшие обрывки информации могут быть полезны.

      Ничего. Снова всё стихло. Очень долгая тишина.

      Потом наконец – тоном, который я бы назвалробким – вопрос: «А это его…?»

      Другой, чужой голос смеётся. «Да, – говорит он. – Очень мужественный, нет?» Теперь смеются они обе. Звучит счастливо.

      Чужое счастье означает, что контроль – в руках других.

      «Он, наверное, сейчас спит, – говорит голос, который я знаю. – Обычно он шевелится гораздо больше».

      «Может, он просто позирует, когда его фотографируют», – сказал другой голос. Они опять смеются.

      Я ненавижу чужое счастье. Меня это приводит в такую ярость, что я моментально даю пинка.

      «Вы это видели? – говорит чужой голос. – Это была его нога».

      Случайность? Я вытягиваю руку.

      «А это рука», – говорит она.

      Нога. Рука. Нога. Рука.

      «Теперь он танцует».

      Надо, чтоб они прекратили смех.

      Теперь я снова слышу знакомый голос. Тот голос, с которым мы вместе пели. «Это чудо», – говорит он.

      «Это прогресс, – говорит другой голос. – В конце концов, мы живём в двадцать первом веке».

      В двадцать первом?

      Должно быть, я ослышался.

24

      Если бы я знал, как мне вступить с ними в контакт, я бы сейчас сказал: «Я сдаюсь».

      Я попытался крикнуть, но моё тело, кажется, больше не знало, как это делается. Так мне и надо. Всё так и должно быть.

      Никогда бы не подумал, что бывает такое состояние. Когда у человека начинаются галлюцинации, в этом я всегда был твёрдо убеждён, то сам он не знает, что галлюцинирует. Тогда он видит только то, что воображает себе. Как тот человек со змеями. Он пробыл у нас в разработке всего четыре дня и вдруг всюду начал видеть змей. Ядовитых змей. Чувствовал их на своём теле. Мог описать, как они ползают по его лицу, заползают ему в рот, в глотку. После этого из него уже нельзя было вытянуть ничего вразумительного. Все усилия пошли прахом.

      Но – а у меня это совсем иначе – в нём больше не было ни малейшего уголка, в котором он осознавал бы, что всё это лишь воображает себе. Не было в его голове того голоса, который нашёптывал бы ему: «Такого никак не может быть». Для него были только эти змеи и больше ничего в мире.

      Я ему завидую. Самое худшее – терять рассудок и при этом знать, что теряешь рассудок.

      Я воображаю себе вещи и при этом знаю, что они – лишь моё воображение. Я чувствую ладонь и знаю, что её не существует. Я слышу про двадцать первый век и знаю, что такого быть не может. Вещи кажутся мне реальными, и вместе с тем мой рассудок говорит мне, что они лишь продукт моей фантазии. Мои недогруженные мозговые клетки – это было бы возможным объяснением – пытаются из нехватки чувственных впечатлений сделать слишком обширные выводы.

      Одна часть меня знает, что другая часть ошибается. Потому что никак не может быть того, что она…

      И