Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

катались со смеху над ним. Уверенный, что все поражены его находчивостью, он ржал еще громче, до тех пор, пока его не постращает кто:

      – Старик, кажется, шатается под подворотней.

      Парень бледнел, осекался и тихонько лез в угол.

      Иногда же, взбешенный насмешками, Влас бросался на Пахома с кулаками, а тот, зная, что слюнтяй отцу не жалуется, бил его чем попало по лицу и голове. Влас, рыдая, выбегал на улицу.

      Утром драчуны мирились. После ужина хозяйский сын опять приходил в избушку, и опять шла речь о бабах, неизменно начинаясь:

      – Ну и что же?..

      – Вот тебе и что!..

      Изредка к нам заглядывали соседи. К срамным разговорам присоединялись ведьмы, колдуны, утопленники, домовые и разная пакость. Мы с Петрушею, тесно прижавшись друг с другу, дрожали, Василий что-нибудь мурлыкал у шестка, а на улице скрипели ветлы, зловеще дул сырой весенний ветер, трещал лед и выли на разные голоса собачьи мартовские свадьбы.

      Старший работник Василий, Вася Батюшка, в разговоры не вступал ни при своих, ни при чужих людях, а при драках отворачивался в сторону. Это был степенный, молчаливый человек, читавший по праздникам святцы. У него была своя избенка в Мокрых Выселках, шестеро золотушных детей, надел земли и трегубая жена на сносях. Каждый вечер, когда на хозяйской половине тушились огни, к нашему окну осторожно пробиралась дочь его Грунька Конопатка и тихо, как собака, скребла в раму. Василий, покряхтывая, накидывал на плечи полушубок. Иногда же, не вставая с места, просто разводил руками – шорох прекращался. Девка прибегала за крупой и солью, которые воровал Василий для домашних.

      Раз я захватил его в амбаре у пшена. Увидав меня, работник поспешно отскочил от сусека и стал копаться на полке с инструментом.

      – Петруш, наверстку не видал тут? – спросил Вася Батюшка, гремя долотами.

      – Это – я, дядя Василий; Петька у колодца, – отозвался я.

      – А-а, это ты?.. Я наверстку никак не найду… – Смущенный, он неумело прятал лицо, становясь ко мне спиною.

      Подойдя к сусеку, я промолвил:

      – Сровнял бы пшено-то, а то ямы… догадается… Ты это для Груньки?

      Вася Батюшка спросил:

      – Скажешь или нет?

      – Если спросят, скажу.

      Он звякнул клещами, которые держал в руках.

      – Дур-рак! – сказал он.

      Бросив в угол клещи, заровнял гусиным крылышком пшено, а сверху потрусил мукой, будто издавна запылилось.

      – Богатому имущество хочешь копить? – спросил работник, опираясь на дверную раму. – Эх ты, червь! – и в досаде сплюнул.

      – Я, дяденька, ничего, – испуганно прошептал я. – Если сам не тяпнется, я не съязычу, дай бог провалиться на этом месте! – и я на все углы начал креститься.

      – Обокрасть богатого не грех, – гневно молвил Вася Батюшка. – Понял? – притопнул лаптем он.

      – Понял, дяденька, понял, – ответил я поспешно. – Все как есть понял: обокрасть богатого не грех!..

      – То-то же… Ты куришь? На вот на цигарку полотборки.

      Работник вышел из амбара.

      Вечером