Безумие. Елена Крюкова

Потом возвысил голос.

      Бенька слушал и смотрел, открыв рот квадратно, спичечной коробкой.

      – Дорогие товарищи! Много чего я увидел на Островах и вчера, и сегодня. Два этих дня никогда не забуду! Отрадно то, что вы все трудитесь на благо нашей родной социалистической Родины! И это… – Пальцем выковырял слезу из угла глаза. – До того это важно! Вы же все здесь изменились! Изменились?

      Зал молчал.

      – Изменились?!

      Голос пролетарского Горького внезапно расправил крылья и толстобрюхой чайкой полетел над черноголовым, смиренным залом.

      В тишине слышно, как далеко, в мире ином, на ветру, над морем, охотясь на жирную рыбу, кричат живые злые чайки.

      Вохра зароптала: ну, эй… Подайте голос-то… че сидите, мертвяки… в рот воды набрали?!..

      Люди молчали. Горький покашлял в кулак.

      Чахоточный, что ли?

      Бенька, чтобы спасти всех от битья и расстрела, провыл волчонком, заправив кривые ноги под стул:

      – Измени-и-ились!

      Зал обернулся к Беньке и сначала слабо, потом все отважней захохотал, заколыхался.

      Горький погладил усы ладонью и облегченно заговорил.

      О чем он говорил – Бенька не понимал.

      Люди хлопали, сжав зубы. Улыбались натужно. Украдкой плевали в кулак, будто сплевывали табачную обильную слюну.

      Над головой Горького красным огнем горел широкий транспарант. Белилами намалевали по нему, буквы криво плясали, хмельные: ДАЕШЬ СТРАНЕ УДАРНЫЙ ТРУД!

      Сзади подойдут, размахнутся кувалдой, ударят по затылку.

      И бросят еще теплое бревно на берегу; под клювы радостных белых, черных, пестрых птиц. Под зубы пышнохвостых песцов.

      Кажется, конец красным речам! Горький прижимал руки к груди, как певец. Кланялся смешно, мотал головой, как баран. Спустился со сцены в зал. Ближе к народу. Народ встал и хлопал стоя. Подойти боялись. Горький приглашающе развел руки: давай, товарищи, сюда, ко мне!

      И его обступили быстро, мгновенно. Охрана ничего поделать не могла. Только зубами скрежетала.

      Люди трогали Горького, как священника, за руки, за обшлага, за локти; теснились ближе, горячее; говорили, хрипели, шептали, рапортовали, лепетали. Обрушивали на него всю мощь глубоко запрятанного горя, а он стоял, не падал. Руки на головы детям клал; вон, вон они, дети, набежали. Там, под ладонями Горького, два паренька из пятого барака. Фофа и Темка. Высоко, звонко бьются голоса. Двери в зал открыли, пыль выдувает сквозняк.

      – Долго с писателем не говорить! Кому сказано!

      Горький голову баранью закинул, прищурился на кричавшего.

      – А что? Запрещено?

      Вохра мялась, поправляла наганы на поясе в кобурах.

      Бенька подсунулся поближе к Горькому, к рою народа, на подсогнутых слабых ногах. Вытирал пот с висков и под кудрями. Слышал, как колокольцем, ярко и отчаянно, звенит Фофа:

      – Товарищ Горький! Я все вам расскажу! Все! Только выслушайте! Что тут с нами…

      Темка двинул локтем Фофе в бок.

      – Цыть,