Безумие. Елена Крюкова

два пайка дадут! И кто в исподнем – в порты и фуфайки нарядят! Чтобы приличные мы были. Смиренно мычали. Скоты Совецкой страны!

      Бенька в бараке складывал руки в виде зеркальца, смотрелся в ладони, видел себя. Люля дала ему пососать ржаную корку. Он сначала держал корку во рту, приказывал себе: соси, соси, – а потом сразу проглотил и чуть не подавился.

      Пролетарский Горький приезжал завтра.

      А сегодня уже завтра или еще сегодня?

      Как орала старая Люля! Она сделала себе саморуб.

      На работах – топором – палец указательный себе отрубила.

      Такое на Островах часто бывало. Народ мыслил так: порублю себя, и отправят в лазарет.

      Люлю ни в какой лазарет не отправили. Лазарета просто не было тут – для них, скотин.

      Люля лохмотьями культю замотала. Нянчила руку, как ребенка.

      Люлю из ложки свекольной похлебкой кормила товарка. Люля беспомощно, благодарно трясла, как старая лошадь, вьюжной сивой, жалкой головой.

      А у начальницы был врач; личный врач.

      Официально он числился лагерным доктором; ходил как тень; и никто не знал, как его звали, и никто никогда не обращался к нему, и он ни на кого не глядел. Пробегал мимо людей, как мимо чумных. Бубонная оспа, черная чума. Шизофренический шуб. Бред, паранойя в расцвете.

      Никто не знал: он сослан сюда. Такой же раб, как все они.

      Лицо-тень. Пальцы-сухая-трава. Не пальто – крылья мыши летучей.

      Это он, человек-плесень, прокричал на рассвете, как просвистел в хриплую дуду:

      – Всем у конторы собраться! Максим Горький едет!

      С Муксалмы да на Анзер. Пароход видели все. Он густо, сажево дымил толстой, в три обхвата, трубой. На берег по трапу сошел: высокий, на затылке кепка. Рядом семенит девка, вся в кожаном: на плечах кожанка, перчатки кожаные, кожаный летчицкий шлем, кожаные до колен сапоги.

      Народ топтался у крыльца конторы. Горький шел чуть вразвалку, вроде моряка, кожаная за ним. Взобрался на крыльцо. Воскликнул слабо, высоко, голос дал петуха:

      – Здравствуйте, товарищи!

      Народ молчал.

      Не знал, что в ответ прокричать.

      Горького с дороги – покушать увели. Кожаную с ним.

      Бенька стоял возле крыльца, переминался босыми ногами. Все тело ломило и ныло. Левая рука в локте не гнулась. Артельщики за его спиной погано, смачно плевали на землю.

      И што… Прибыл… Перед его носом – щас флагами помашут! И до отвала треской насатырят. Или селедочкой. Малосольной. Писа-а-а-атель… што накропает-то про нас… А ты ево читал? А я нет. А я – читать не умею! Мне все едино!

      Длинная, путаная сеть. Жжет пальцы.

      Сапожная огромная, ежовая игла снует туда-сюда. Мысль снует.

      Пойти подстеречь. Спрятаться под крыльцом. Его с кожаной, небось, спать у начальницы в доме положат. На сколько он сюда? Может, завтра уж отчалит. Надо спешить.

      Веревки сети обвивали горячие пальцы. Мысли мешались. Глаза запутывались, бились в рыбьей тюрьме. Бенька кусал и сосал свои губы, и так внушал себе, что ест и пьет.

      Заштопав сеть, он встал и вышел из артельного барака. Он трудился тут один. Артельщики разбрелись кто куда.

      Крадучись,