Сны Бога. Мистическая драма. Мария Мелех

ранней весной в Гайд-парк, и оборачиваешь сиреневой тканью стволы черешен.

      – Красиво. Но, Боже мой, зачем? Я рисую! Я художник, а не портной!

      – Художник, – проворчал он, – хорошо. А в тени деревьев прячешь свои картины. Подгоняешь все к тому моменту, как почки набухнут, и приглашаешь зажравшихся лондонцев встретить весну в японо-саксонском стиле. Годится?

      – Хм… Звучит прелестно. Но я уверен, что за этой красивостью прячется множество трудностей. Организационные вопросы, безопасность полотен, состав публики. Вообще-то, я предполагал, что твоя группа выставляется в классических залах.

      – Так и есть, – буркнул он, – а что нам мешает нарушить эти правила? Мне надоело, что пресса вспоминает о художниках, лишь когда кто-нибудь из них в наркотическом угаре выпадет из окна. Считай это моим признанием. В прошлые века не было никаких средств связи, кроме почтовой повозки и голубей, но имена мастеров гремели по всему Старому Свету. А что сейчас? Американец узнает о событии спустя полчаса, как оно произошло где-нибудь в Индии, а сопоставить мою рожу с моей же картиной – не сможет. Выставка – это грандиозно, но автор остается за кадром.

      – Нет-нет, – запротестовал я, – публика знает имена гениев, ты не прав.

      – Гениев? – Джереми захохотал. – Послал Бог младенца! Я так понимаю, ты себя гением считаешь?

      Он приблизился ко мне и с неожиданной злостью ухватился за горловину моего пуловера. Вся его растоптанная самооценка выплеснула свой застоявшийся яд в этом жесте.

      – Современные гении, малыш, пейзажами не балуются. Прелестные очи и розовые перси не рисуют. Романтикой зрителя не потчуют. Для того, чтобы называться гением, надо иметь внутри боль – но и этого недостаточно! Надо уметь эту боль передать на холсте. Темные, режущие нутро образы, подсмотренные в Аду. Их не подделаешь, не выдумаешь, любая натужность будет очевидной. У тебя есть внутри боль?

      Боли у меня не было – это я вынужденно признал. Впрочем, той боли, о которой так внезапно принялся рассуждать Джерри, у меня нет и сейчас. Она никогда не была частью моей натуры, диапазон которой сужается от безумной радости к пронзительной грусти, но не далее.

      – Ты сам сказал, что я гениально рисую, – начал я, но он сразу же меня перебил.

      – Гениальность техники еще не означает гениального замысла. Я, конечно, понимаю, что тебе всего двадцать, но твоя наивность превосходит даже твое деревенское происхождение.

      Упс! Еще одна колкость, которая войдет в его повседневный репертуар. Каждый раз, как только ко мне подходил кто-то – та самая дама в мехах, о которой мечтала и одновременно боялась Глэдис, пройдоха журналист, хитроумный коллекционер – и я начинал распинаться о младенчестве и чистых истоках своего дара, Джереми вкручивался в мой сказочный мир, как сверло дантиста, и вспарывал ладный замысел язвительным замечанием, спрятанным в обертку случайной ремарки. «Да-да, талант Николаса вызрел в заливных лугах, на свежем деревенском