Колизей. Елена Крюкова

колесо

      по костям – по грудям – по глазам – вперед.

      Где сердца лишь кричали:

      «Боже, храни

      Ты Царя!..» – а глотки:

      «Да здравст-вует

      Комиссар!..» – где жгли животы огни,

      где огни плевали смертям вослед.

      О, чудовищный танец!.. – вихрись, кружись.

      Унесемся далеко.

      В поля. В снега.

      Вот она какая жалкая, жизнь:

      малой птахой – в Твоем кулаке – рука —

      воробьенком, голубкой… —

      голубка, да.

      Пролетела над веком —

      в синь-небесах!.. —

      пока хрусь – под чугун-сапогом – слюда

      наста-грязи-льда —

      как стекло в часах…

      Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал

      сколько тел-литавр,

      сколько скрипок-дыб,

      сколько лбов, о землю, молясь, избивал

      барабанами кож,

      ударял под дых!

      Нету времени гаже.

      Жесточе – нет.

      Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!

      Я танцую с Тобой – на весь горький свет,

      и горит лицо, и поет душа!

      Иной раз танец тут становится инструментом провидения, предсказания, предчувствия: он перестает быть «танцевальной метафорой» и превращается в историческое пространство, которое бесконечно кружится, летит, колышется и движется, в сам земной воздух, окутывающий многострадальную, покинутую страну:

      Везде!.. – в дыму, на поле боя

      В изгнании, вопя и воя,

      На всей земле, по всей земле —

      Лишь вечный танец – топни пяткой —

      Коленцем, журавлем, вприсядку,

      Среди стаканов, под трехрядку,

      Под звон посуды на столе —

      Вскочи на стол!.. – и, среди кружек

      Среди фарфоровых подружек

      И вилок с лезвием зубов —

      Танцуй, народ, каблук о скатерть

      Спаситель сам и Богоматерь,

      Сама себе – одна любовь.

      И рухнет стол под сапогами!

      Топчи и бей! Круши ногами!

      …Потом ты срубишь все сполна —

      Столешницу и клеть древняну,

      И ту часовню Иоанна,

      Что пляшет в небесах,

      одна.

* * *

      И, наконец, «Страсти по Магдалине». Евангельский колорит названия уже не способен обмануть читателя. Мы знаем, что встретимся здесь не со спокойной мудростью, а с напряженным действием, и внешним, и душевным, – и не ошибемся.

      Крюкова здесь работает уже не как режиссер, не как музыкант, не как фресковик-монументалист – она пишет картины «Страстей по Магдалине» как простой художник. Эта станковая живопись, с виду непритязательная, все равно часто вырывается за камерные рамки и опять претендует на масштабность.

      Но, конечно, эта вещь гораздо более лирическая, чем две предыдущие.