Колизей. Елена Крюкова

красавица-девочка, которую затащили в кабак – напоить ее и потешиться ею, – превращается в символ самой жизни, поруганной и бесконечно любимой:

      …В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон

      А после – в яме выгребной усмешкой рот сожжен.

      Ухмылкой старой и чужой, – о, нищею!.. – моей:

      Кривою, бедною душой последней из людей.

      Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.

      Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть —

      Красивая девчонка, жизнь! Вся в перстнях пальцев дрожь!

      …ну поклянись. Ну побожись, что ты со мной уйдешь.

      Одно из самых сильных стихотворений этой книги – «Мать». Здесь Крюкова поднялась до высот, до которых, думаю, редко кто поднимался из современных, да и из прежних поэтов. В «Матери» звучат бетховенские ноты и видна пластика Микеланджело. Это неудивительно – Крюкова свободно пользуется в литературе приемами других искусств, и это только обогащает образную палитру.

      …И вот я, патлата, с дитем, опьяненным столицей,

      В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю – напиться.

      Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.

      В широкие двери вплываю угрюмою тучей.

      На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.

      Седая, живот мой огрузлый, – я Время рожаю.

      Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.

      На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.

      За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.

      Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.

      О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.

      Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.

      И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.

      Я старая мать,

      я в щеку себя бью, я не верую в чудо…

      Крюкова свободно пользуется избранной ею крупной формой, и, на мой взгляд, в «Москве Кабацкой» не одна кульминация, а две – два фрагмента книги можно считать центральными: это «Видение Исайи о разрушении Вавилона» (как обозначено самим автором, это «симфония в четырех частях») и большая фреска «Нищие». Здесь перед нами – образная система отнюдь не церковных росписей. Исайя и лирическая героиня, сидящие в кабаке за столом, – это всего лишь лысый старик и молодая девушка, что жадно слушает его пьяное бормотание. Водочная словесная вязь постепенно становится пророчеством – и здесь Крюкова пользуется забытой, архаической лексикой, заставляющей вспомнить не только Державина, но и поэтов додержавинской поры:

      И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит —

      Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.

      Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.

      И будешь ты обарку жрать заместо каймака.

      И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. —

      А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..

      Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.

      Под