Колизей. Елена Крюкова

стынь,

      Эта мать – в тряпье завернут неисходный крик! —

      Ее руки – птичьи лапки, ее волчий лик;

      Эта нищая на рынке, коей я даю

      В ту, с ошурками, корзинку, деньгу – жизнь мою;

      И рубаки, и гуляки, трутни всех трущоб,

      Чьи тела положат в раки, чей святится лоб, —

      Вся отреплая армада, весь голодный мир,

      Что из горла выпил яду, что прожжен до дыр, —

      И любить с великой силой будешь, сор и жмых,

      Только нищих – до могилы, ибо Царство – их.

      Вот оно! Слово сказано. «Царство – их»: это же прямой парафраз евангельского «…ибо их есть Царствие Небесное». Все оправдано и освящено – значит, и нечего уже бояться. Все на свете повторяется, повторится и эта ночь, и этот кабак, и эти бедняки, что едят дешевые пельмени и пьют дешевую дармовую (кто-то их угощает…) водку, и эти внимательные женские глаза, то полные слез, то сияющие чистой радостью, наблюдающие нищую жизнь – самую богатую, самую священную на земле, как выясняется из контекста стиха.

      Апология всеобщего оправдания, щедрого прощения напрямую звучит в одном из финальных стихов – «Всепрощении». Здесь душа, уже вышедшая из тела (смерть уже произошла…), вольно летает над кабацкими гуляками, над злыми людьми, кто при жизни терзал и обижал героиню, и над людьми добрыми, – и тех и других эта исшедшая из тела душа любит одинаково:

      Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим

      Всю лижу живую жизнь в конуре собачьей!

      Всех целую с вышины! Ветром обнимаю!

      Всех – от мира до войны – кровью укрываю…

      Прибивали ко Кресту?!.. Снег кропили алым?!..

      Всех до горла замету смертным одеялом. <…>

      И, кругом покуда смех, чад и грех вонючий, —

      Плача, я прощаю всех, кто меня замучил.

      Так исполняется христианский завет, и потому «Москва Кабацкая» – гораздо более христианская книга, чем кажется на первый взгляд. Этот текст – не о попойках, а о понимании и прощении; не о пьяной ненависти, а о великой любви. Героиня, пляшущая вместе с цыганами на Арбате и гуляющая вместе с ними, под рокоты их гитар, опять в кабаке (здесь вспоминаются дореволюционные «Яръ» и «Стрельна», а впрочем, узнаваемо изображен любой современный кабак «московского разлива»…), сама выкрикивает это признание – в пылу пляски, под цыганскую рвущую сердце песню:

      Нет креста ветров

      Нет вериг дорог.

      Только эта пляска есть – во хмелю!

      Только с плеч сугробных – весь в розанах – платок:

      Больше смерти я жизнь люблю.

      Ты разбей бокал на счастье – да об лед!

      Об холодный мрамор – бей!

      Все равно никто на свете не умрет

      Распоследний из людей.

      А куда все уйдут?!.. – в нашей пляски хлест!

      В нашей битой гитары дрызнь!

      Умирать буду – юбка – смерчем – до звезд. Больше жизни

      люблю я

      жизнь.

* * *

      И эта кабацкая пляска служит естественной лигой, связкой для перехода