Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 3. Николай Любимов

с корнем – кувырком…

      Послушаем хор духов из «Фауста»:

      Рухните, своды

      Каменной кельи!

      С полной свободой

      Хлынь через щели,

      Голубизна!

      В тесные кучи

      Сбились вы, тучи.

      В ваши разрывы

      Смотрит тоскливо

      Звезд глубина.

      С тою же силой,

      Как из давила

      Сок винограда

      Ценною бурей

      Плещет в чаны,

      Так с Верхотурья

      Горной стремнины

      Мощь водопада

      Всею громадой

      Валит в лощину

      На валуны.

      Здесь на озерах

      Зарослей шорох,

      Лес величавый,

      Ропот дубравы,

      Рек рукава.

      Кто поупрямей —

      Вверх по обрыву,

      Кто – с лебедями

      Вплавь по заливу

      На острова.

      Раннею ранью

      И до захода —

      Песни, гулянье

      И хороводы,

      Небо, трава.

      И поцелуи

      Напропалую,

      И упоенье

      Самозабвенья,

      И синева.

      Динамичность глаголов и метафор, энергию которых временами еще усиливает повелительное наклонение (рухните, хлынь, сбились, мчатся, хлещет, валит, пенная буря), и эллиптическая конструкция придают описанию весны особую стремительность, особую широту охвата, способствуют неразрывной цельности восприятия.

      Пастернак – признанный мастер звукописи. Таков он и в своих переводах. Как сказал бы Фет, он обладает способностью звуком навеять на душу читателя самые разнородные впечатления.

      Но для зрелого Пастернака звукопись – не самоцель. Вот почему мы ее обычно не замечаем, хотя она и усиливает наше впечатление от его мыслей и образов:

      Растроганности грош цена.

      Грозой пади в объятья веток,

      Дождем обдай его до дна.

      («Все наклоненья и залоги…»)

      От звукосочетаний, передающих гул и грохот громовых раскатов или ропот морских валов, он без труда переходит к убаюкивающей инструментовке:

      Зашурши, камыш! Мне дорог

      Тихий тростниковый шорох.

      Тополь, всколыхнись лениво,

      Содрогнись листвою, ива,

      И тогда я вновь усну.

      (Монолог Пенея из «Фауста»)

      Пастернак в своей оригинальной поэзии не ломает метрики русского стиха, он – виртуоз ритма.

      В его переводе «Фауста», помимо всего прочего, нас поражает наряду с разнообразием рифмовки смена ритмов, призванных передать и торжественный хорал, и залихватскую песню гуляк, и обыкновенную, «среднюю» разговорную речь, и раешное озорство и балагурство.

      Пастернак словом, интонацией, ритмом, звуком создает самые разнообразные характеры во всей их сложности. И этот его дар, пожалуй, нигде так полно не раскрывается, как в «Фаусте». Речь Вагнера терминологична, понятийна, безобразна, бесцветна. Рядом с этим словесным гербарием – причудливый сплав речевой характеристики Мефистофеля с его развязно-небрежным тоном циника, поддержанным канцеляризмами и просторечием, и с его монологами,