Старые фотографии. Елена Крюкова

дети – ванны этой – боялись.

      Льдистая, слоистая вода. В кувшине на кафельном полу. Кувшин фаянсовый, огромный. Приподнимаю с трудом. Спина болит держать. Воды с утра нет. Воду будут опять давать вечером. Загодя хозяйки, и мама в том числе, набирают воду в свои кувшины и кастрюли и ставят их в ванной на пол.

      Лью воду на руку. Рука немеет от холода. Тру лицо холодной жесткой ладонью, как кошка лапой. Чищу зубы «Особым» порошком. Из чего делают этот порошок? Из школьного мела? Ножами мел натирают и в круглые коробочки складывают.

      В кухне, возле керогазов, керосинок и примусов, толкутся соседки. Вот Паня-истопница. Вот старуха Киселиха – чешет, корябает ногтями под кофтенкой тощую деревянную грудь: у нее там, Варварка Гончарова шептала, вытатуирован – дьявол. «Не дьявол, а Сталин», ― горячим шепотом поправляла ее дочка Милка.

      Вот длинной деревянной ложкой помешивает в кастрюле овсянку Санька. Все в коммуналке зовут ее: Санька-итальянка. Санька портниха. Втихаря берет на дом работу – и шьет, шьет. Заполночь швейная машинка стучит, пулеметом из-за двери строчит. А Тамарка бьет ей в стену каблуком снятой туфли. «Прекрати долдонить! Уши лопнут!» Легкая, непрочная тишина. И – через раз – запинаясь – заикаясь – робко – несмело – нежно – дико – и все сильнее и сильней, и все безумней и безумней – опять строчит бессонная машинка. Шить-то надо. Жить-то – надо.

      Керогазы пыхают синими цветками вонючего пламени. Примусы жужжат. Киселиха держит в согнутой кочерге руки ложку, немыми, высохшими губами втягивает внутрь себя горячее, обжигающее: вкуснятину, жизнь.

      Что у нас, жизнь, на первое? А что на второе?

      «Это не я спрашиваю. Это кто-то во мне спрашивает».

      – Здрассте! ― киваю я соседкам.

      Они меня не слышат. Переругиваются.

      – Санька, ты, фря! Хто ито к тибе так поздненько вчерась приходил? А? Новай хахель?

      – Да иди ты, Паня! Какой новай! Ето вить Степка! Лабух етот рестораннай! У йо их многа было… и етот – не последняй!

      Санька молча стоит перед керосинкой. Темные волосы гладко зачесаны, будто маслом намазаны. Огромные, как розетки для варенья, глаза прикрыты тяжелыми полукружьями век. Пухлые губы густо намазаны сиреневой помадой. Она слушает и не слышит. Она не хочет слышать. Уши слышат сами. Слезы сами льются. По широким скулам. По голодной тарелке лица. По торчащей из белого кружевного воротничка журавлиной шее.

      «Что молча стоит? Терпит? Отбрехалась бы…»

      Санька не собака. И соседки не суки.

      Топ, топ – обратно по коридору. Чуть не сбиваю с ног соседку Тамарку. Из приоткрытой двери в комнату Тамарки – резкий, надсадный крик младенца.

      – Заполошная! ― шипит мне в спину Тамарка. И тут же ангельский голосок в полутьму льет:

      – Щас, щас, моя прекрасная детонька… щас мама примус выключит и покормит свою крошечку…

      Я уже перед мамой. Задираю лицо. Я само послушание. Мама уже успела одеться.