Старые фотографии. Елена Крюкова

часы, а женщины подносили к глазам запястья, на наручные часики глядели, на золотые усики драгоценных живых стрелочек, и ушки к циферблату прикладывали, ― стучит ли железное дареное сердечко?.. стучит!.. ― и ахали, и делали круглые глаза: стрелки бегут, скоро полночь!

      – Ребята, двенадцать через пять минут, ― Николай выпустил Нинину руку, как задушенную птичку, под кистями скатерти, встал за столом, потянулся к непочатой бутылке шампанского – открыть. ― Времени в обрез. Ставьте все бокалы в центр стола! Я быстро разолью!

      Открыл бутылку артистично, виртуозно. Нина любовалась. Чувствовался опыт пирушек, застолий. Крепкой ладонью придержал пробку, пока не выскочил наружу взрывной воздух. На ладони – шрам, и мышцы уже сводит контрактура. Рана. Ранили на войне. В бок и в руку. В руку – барахтался в ледяном Баренцевом море, когда их сторожевик торпедировали. А англичане тонущих подобрали. Не всех. В бок – под Москвой. Морячков молодых туда послали, в сухопутные войска. Отовсюду срывали: и с Черноморского, и с Тихоокеанского флота, и с Северного морского пути. Все силы стянули. Столицу не отдали.

      «Он мог погибнуть сто раз. А остался жив. И мы встретились».

      Обожгла, обласкала его черными, шмелиными глазами.

      Он не видел ее откровенного взгляда: шампанское разливал.

      Пузыристая струя лилась в бокалы, светлая, сладкая, золотая.

      – Минута осталась! Загадываем желание!

      – Чтобы мне напечататься в «Новом мире»! ― зычно, на всю гостиную, крикнул Сережка Викулов.

      – Мне родить еще одного! ― выдохнула акушерка Лена Дементьева, широкозадая, как пирамида, с лицом светлее полной Луны.

      – А мне – на Вальке жениться! ― завопил восторженно Мишка Волгин, офицер: и за столом в офицерской форме восседал, при полном параде.

      – Дураки! ― крикнул Николай. ― Каждый загадывает про себя! И молчит в тряпочку!

      Быстро, мгновенно разобрали, расхватали бокалы. Стояли с бокалами в горячих пьяных руках. Новый год шел и наступал. Наступал им на пятки. Наступал им на руки, локти, лопатки; на ноги, как танцор в неумелом фокстроте. Наступал – снежным светом – им на ждущие лица.

      – Радио включено?! – заорал Пашка Щепелкин.

      Но уже били, били, медно звенели, рассыпались по комнате, по столу, над шторами и фужерами, над салатами и пустыми бутылками в углу, на полу, над запрокинутыми к будущему счастью лицами эти звуки, их знала вся страна, ждала и любила: куранты.

      Там, далеко, через снега и леса, через реки и города, в большой и прекрасной ночной Москве, на Спасской башне, украшенной красными каменными кружевами, били, звенели колокола эти старые, – под красной самосветящейся звездой, над простынями метели, что вяжется в белые узлы и распадается на белые паутинные нити, и там, в Москве, люди, кто на Красной площади в этот момент оказался, задирали лица к черному стеклянному кругу с золотыми римскими цифрами: счастливые! живьем куранты слышат! ― и по всей стране, по всем квартирам, и бедным и богатым,