Старые фотографии. Елена Крюкова

на коленях, как в рыбачьей лодке, ― понежились, и хватит! Ухожу в мастерскую. Ты тут не забоишься без меня? Посидишь вечерок? Уроки поделаешь? Почитаешь? С медведем поиграешь?

      Я гляжу на плюшевого медведя. На голову медведю надет мамин фетровый берет. Для красоты. Медведь разевает красную тряпичную пасть и смеется мне.

      – Поиграю.

      – Ну и славно. Проводи меня!

      И я собираю отца, провожаю его, как взрослая – так, как провожала бы жена мужа на войну, как провожают в дальний тяжелый поход: кладу в сумку бутылку кефира, пачку печенья, нарезаю ломтями хлеб и колбасу, заворачиваю бутерброды в промасленную бумагу. Помогаю ему влезть руками в рукава фланелевой клетчатой рубахи. Я вижу: он солдат, а я санитарка. У него ранена на войне рука, и я перевязываю ему руку мысленным, белым, воздушным, пропитанным слезами бинтом.

      – Папа… Папочка… Я очень люблю тебя.

      – Я тоже очень люблю тебя, доченька моя.

      Он целует меня в пробор, заботливо завязывает на косе бант.

      – Ты вернешься… ― Я задаю взрослый вопрос. ― Трезвый?

      Отец мрачнеет. В моем голосе, я знаю, он слышит голос мамы.

      – Я же сказал тебе – я иду ра-бо-тать. Ни с кем не встречаюсь. Не выпиваю. Сегодня праздника никакого нет. Ну и…

      – Прости меня, ― говорю я, поднимаюсь на цыпочки и целую его в выпирающую из-под ворота рубахи ключицу. ― Я больше не буду. Я просто не люблю, когда от тебя пахнет водкой.

      – Я сам не люблю.

      Надевает берет перед зеркалом. На затылке у берета шерстяной поросячий хвостик. Зеркало отражает родное лицо: усы пушатся, улыбка плывет и вспыхивает, веселые зубы скалятся и гаснут, морщины взбегают на высокий лоб – гладя папин огромный лоб, мама почему-то всегда нежно говорит по-французски: «Сюрмонтэ э волонтэр», ― на щеках играют желваки, внутри тела играют, перекатываются мышцы и нервы, он еще молодой, он еще сильный, все еще впереди. И сто грамм не помешают. И двести. И даже пол-литра.

      Сумка на плече. Он целует меня в щеку и удивленно восклицает:

      – Дочь, да от тебя пахнет псинкой!

      – Я с собаками играла!

      – Лучше на пианино поиграй…

      Стук двери, как стук молотка: гвоздь забит.

      А отец вздрагивает, когда громко стукнет дверь. Ему кажется: это выстрел.

      Он ушел, и я одна.

      Отец ушел, и я одна, и надо делать дела, а когда остаешься одна, их делать не хочется. Думаешь: лучше ничего не делать, пять минут, десять, полчаса! Такое наслажденье не делать ничего! Падаю животом на диван, в руках – мамина шкатулка с драгоценностями. Перебираю: вот клипсы с разноцветными камнями, вот клипсы-жемчужины, вот низка красных кораллов, они жгут мне кончики пальцев, когда я их трогаю. Вот золотое колечко с крупным рубином: это папа подарил маме, я знаю.

      Но я не знаю, что мои родители не женаты.

      Они живут вместе, но не женаты.

      Хотя, конечно, они муж и жена, кто ж спорит?

      Слишком много у людей правил, которые я еще