Её имена (сборник). Сергей Соловьев

нильгау …»

      Вот что я бы хотел: жизнь посвятить нильгау —

      голубой антилопе.

      Переселиться в Индию, вставать затемно

      и уходить в джунгли,

      читать следы, ждать у затоки в зарослях,

      пока проступают тропы,

      деревья в косичках света, и солнце,

      сбоку дующее, как в угли,

      в кромку леса.

      И вот он выходит —

      неизъяснимый, голый,

      будто призрачное стекло, темно-синее, выдуваемое землей,

      и поворачивает к тебе свою маленькую недоуменную голову

      из дальней дали, из дней творенья, и с неба вниз голубой рекой

      струится шея и в лес впадает, где замок тела плывет высокий,

      дрожа на легких, как свет, ногах.

      Я б жил в деревне, в семье индусов,

      немного риса, немного сабджи и чашка кофе. А он в осоке

      стоял, единорог, и думал:

      уж полдень, странно, где ж этот тузик,

      который пишет мои дни, как Джойс Улисса.

      А я бы домик

      построил в кроне, шалаш с обзором, с трубой подзорной,

      и там дневалил,

      а что мне надо – вода и кофе, еды котомка

      и третий глаз мой —

      походный лумикс FZ двухсотый,

      да нож татарский пятидюймовый, в чехле.

      Презренье

      к оружью огнестрельному – на знамени у Лермонтова было.

      Пойдем мы дальше – презрение к любому виду, кроме зренья

      и пятерых соколиков…

      Нет, все же лучше маленькая вилла

      в викторианском духе,

      я не против с индусами делить сансару,

      но лучше одному, и в шляпе, и в шезлонге,

      под сенью, и с газоном —

      пусть маленьким, но уж английским, и служанка,

      или пара —

      ну например, Бхагилакшми и просто Гита – лакомка и соня…

      А что? Немного сибаритства не претит в часы сиесты,

      а в остальном – труды и дни в лесу. А нож – для хлеба,

      огня, тропы и писем, не ждать которых, да, и вместо

      зеркала.

      Ну что ж, все это я прошел, и сердцу было лепо,

      и телу, и уму. Так отчего ж не довести гештальт отрады

      до светозарности, и встретить старость там, с единорогом,

      в махабхарате леса, в эпосе страниц, в раю, номадом

      волшебных звуков, чувств и дум?

      А он стоит и волооко

      обводит даль и божьими губами шевелит:

      ну где ж ты, писарь,

      за нумизматикой, небось?

      Евангелие природы пишешь, да?

      Хотя,

      пиши, пиши, всё будет —

      все шары на свете, елки все и лисы,

      и тигры, и павлины, и слова…

      Скажи еще, что водит их дитя.

      «Взгляни в лицо цветка…»

      Взгляни в лицо цветка:

      благословенье и проклятье —

      в одном. Как смертная тоска

      и счастье. Не рифмуй,

      и так всё связано смирительной рубахой

      родства, как белый свет нательный

      во тьме и звездный кляп во рту.

      Зачем ты, камень, мать моя, лежишь в песке,

      во мне, а небу глаз не проморгать от птиц.

      Рифмуй – «отец», но про себя. Слезится даль

      так