Её имена (сборник). Сергей Соловьев

скамейки, тихих,

      распеленывал, одежку их развешивал на веревке,

      чтобы протряхла, а они лежали, смотрели в небо,

      просто в небо – тем же взглядом, что оно на них,

      облака развешивая на прищепках, обернувшись

      через плечо. А на ногах – бирочки: Муромец,

      Агапит… Вспомнил фамилию бригадира, он же

      парторг: Честнейший. Такая фамилия. В Лавре

      Почаевской, где мы несколько лет работали,

      он строчил на меня докладные в Киев, что, мол,

      позорю советский облик, вхожу в контакт

      с монахами, ем и пью и пою с ними, а с отцом

      Валерием из окошка келии по ночам глядим

      в телескоп и ведем беседы. Отстранял от работы

      и отправлял в Киев с этой бумагой. Я и ехал,

      но только во Львов, предавался радостям жизни

      и возвращался, дописав размашисто под письмом:

      Воспитательная работа проведена. Приступить

      к работе с (такого-то). Начальник – Пилипонский.

      Число, подпись. И шел за монастырским квасом

      к дьякону. Сидели на куполе с ним, смотрели вдаль,

      на поселок в несколько улочек, где в полупустом

      сельмаге объявленье висело: круглые батарейки

      выдаются в обмен на яйца. А чего вспомнил?

      Бог его знает. Здесь, в Мюнхене, две эпохи спустя.

      Да и кто там лежит в Рождестве Богородицы,

      в этом дворике памяти, с бирочкой на ноге,

      на кровати, пахнущей базиликом…

      «Это проба письма, не отрывая руки…»

      Это проба письма, не отрывая руки.

      Не от плеча ль? – переспрашивает рука.

      Метафора строится как расходящиеся круги

      от «камня», который не чувствует дна.

      Ты у меня одна, бродячая, говорю я душе,

      как собака, которую я подкармливаю собой.

      Смотрит в глаза, отведи, мол, меня домой.

      Ну вот, думаю, опять начинается.

      Женщины потихонечку стервенеют,

      набросив на себя заглохший сад,

      чуть расстегнутый снизу, там и виднеет —

      ся это расположение – зоркое, как Моссад.

      Совершенно непонятно, куда теперь жить,

      когда мир с людьми отошел, как воды.

      Ни роженицы, ни младенца. Просто годы

      на песке подсыхают, как водоросли.

      «Одна рука над тобой – весна, другая – осень…»

      Одна рука над тобой – весна, другая – осень,

      а сам – обрубок, без ног, без рук,

      на тебе играют, как на терменвоксе,

      вся твоя душенька – этот звук.

      Так я думал, сидя в мюнхенском арт-подвале,

      глядя на кореянку, извлекавшую музыку из бедра.

      Усиливались, как говорил Парщиков, колебания

      через меня бегущего эфирного кота.

      Нервный ее кулачок потряхивало, как от тока,

      а другой – распущенный, увядал, цветок.

      Термен в моей голове ставил Ленину руку:

      кореянка, Глинка, жаворонок, воронок…

      Немка рядом со мной на полу сидела —

      Вронски, Клавдия Вронски, ела глаз

      кондитерский,