Её имена (сборник). Сергей Соловьев

сворачивается калачиком под небом,

      зябнет,

      а с рассветом идет домой.

      Выше этажом живет Урсула.

      Девятимесячной,

      еще до Октябрьской революции,

      она была вывезена из Питера.

      Первым мужем ее был немецкий композитор.

      Погиб в расцвете.

      Вторым – австрийский барон,

      оставившей ей большое наследство и замок.

      Третьим – жиголо, итальянец, всё промотал и исчез.

      Сын ее от первого брака в юности покончил с собой.

      Я навещаю ее, помогаю по мелочам.

      Как-то чинил у нее телефон,

      вроде наладил, и говорю:

      надо бы позвонить кому-нибудь, проверить.

      И вот она долго листает ветхую записную,

      испещренную меленьким почерком.

      Этот, говорит, умер давно,

      эта тоже,

      и тот,

      и на эту – последнюю букву – уж нет никого.

      Alle tot, говорит, все умерли, все!

      И смеется —

      так по-детски, до слез,

      но беззвучно,

      и остановиться не может…

      Верней, не могла.

      «В степи под Богодуховом был мясокомбинат…»

      В степи под Богодуховом был мясокомбинат,

      там жил козел, он вел в последний путь коров

      по желобу – к электрошоку, и возвращался,

      звали Федя, янтарные глаза, бородка, медиум.

      Еще блуждающий был поезд «Комсомолец

      Украины», он замирал в степи, агитбригада пела

      и плясала в разделочном цеху для персонала,

      и стихи произносила. Там женщины работали,

      а из мужчин был Федя. Туши, кровь, стихи,

      аплодисменты… К чему я вспомнил? Упустил.

      Пью кофе на веранде, Мюнхен, меня уж нет,

      лишь степь и Федя. Скажи еще, что в каждом,

      особенно под Богодуховом. И под Любвинском.

      Ведет, а мы поем и пляшем. Скажи еще, что ум

      ведет с янтарными глазами, а они, коровки чувств,

      под резаком доверчиво… Но кто ж поет и пляшет?

      Как мы. Тут что-то недодумано. И женщины идут

      с работы. И степь, как кровь, тепла. Тут что-то

      недодумано. И бог, и дух, и смрад, и мы с тобой,

      и эти тусклые янтарные глаза.

      «И стоят они счастливые – взрослые и дети…»

      И стоят они счастливые – взрослые и дети,

      и расчесывают их парикмахеры-ухажеры,

      кому – СПА, а кому – легонький петинг

      ботанический, не ведущий к растлению,

      пока пяточки-хтоники темные пьют узоры

      из земли, голова на свету, сердце в зелени,

      так стоят они в своем месмерическом счастье,

      в этой нежно идиотичной красе, что спасает —

      вопреки всем благим твоим – от соучастия,

      просто смотришь, как стоят они, наглотавшись

      иголок воздуха… Но хочется чего-то простого.

      Девушка с лицом чау-чау: пойдем развеемся,

      говорит. Хорошо, что лишь взглядом, в сторону.

      А в другой – церковь и озерцо, два селезня:

      Людвиг Баварский с Вагнером. Да, погожий

      денек, из тех, когда Ницше сошел с ума,

      увидев как в нем туринскую избивают