Её имена (сборник). Сергей Соловьев

Купером, двухтомником. Вороны

      порой из гнезд вышвыривают цапель. Детей,

      пока родители в отлете. И те с верхушек падают,

      как дети. Но с крыльями бумажными. Я шел,

      а он свалился на меня. Подросток. Девочка,

      наверно. Как рукопись она летела, я не видел,

      сыпалась меж веток. Взял. Потом мы у костра

      сидели. Я имя подбирал. Иеронимка? Глаз

      в кровавых отблесках, в огне, и чуткий клюв

      полуоткрыт, поцокивает. Шея – растет, растет

      над нею, надо мной, над лесом… Модильянка?

      Принес домой. Во вторник. Вторником назвал.

      А я был человеком, Четвергом. Четверг ее,

      природы, обитанья. Жила она под небом,

      на балконе. Балконская Цаца (здесь на втором).

      Кормил ее я мойвой (в гастрономе – 30  коп/кг),

      а на рассвете она будила всю округу, запрокинув

      голову, разинув клюв, приветствуя светило,

      треща на весь микрорайон, как самопальный

      харлей дэвидсон. А если удавалось днем

      ей в комнату пробраться – клевала отраженья

      свои в румынской мебели: приглядывалась к ним,

      играя шеей, замирала, и точечно лупила.

      Следы, как от шрапнели. Еще был пес – Кальмар,

      походный русский спаниель. Мать выдворяла

      цаплю – тряпкой: Аустерлиц домашний, бились

      внимательно, переходя на танец, пес – в тылу,

      за юбкой маминой, а тряпка – в клюве сжатом

      у Вторника, у девочки. А я – с авоськой мойвы

      в дверях. Вообще же, мама реставрировала церкви,

      а отчим был геологом, возил мне из пустыни

      земную оторопь, песчаных гадов голубых кровей,

      Шахерезада замок снов плела. Отец, детдомовец,

      под окнами свистел в два пальца, мы втроем —

      он, я и мама – шли гулять по улице Петра,

      который Запорожец, Ильича соратник. Вторник

      вышагивал за нами, чуть волоча крыло. Под домом

      был детский сад, за садом – лес, оттуда лисы

      в сад ходили, а я в окно смотрел. Мой дед

      чаевничал в Калуге с Циолковским, потом ушел

      сапером на войну, вернулся из Берлина с перочинным

      ножиком, карандашами и отрезом крепдешина

      для дочки и жены, и сорок лет не спал, был юн и лыс,

      молчал, а жил на Банковой, неподалеку от Майдана.

      Повторно овдовев, он переехал к нам. Был на углу

      Перова и Петра сбит автокраном – их колонна

      шла из Чернобыля. Лежал с улыбкой в морге.

      На том же месте год спустя был пес раздавлен,

      я в рюкзаке его отнес в тот мавкин лес, где мы сидели

      со Вторником, и под кострищем закопал. Квартира

      продана, и сад уже не детский. Путь зарос. Отец

      лежит в могиле – в том краю, откуда дед привез

      карандаши. Я в Индии, в лесу, на середине, на спине

      слона, под ним земля, как черепаха, под нею тьма.

      Со мною та, которая, прижавшись, дрожит и зябнет

      от счастия, в пыльце словесной, с небылицей

      в руке и даром божьим, как иголкой в сердце.

      За тридевять морей окно горит – там мама

      Набокова читает, ждет. И ночь роняет звезды

      из