Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах. Андрей Дышев

Передаю тебе это письмо с Игушевым, он обещает быть в Москве. Меня увольняют из армии, ставят в вину Яныша и тебя. Ладно, бог с ней, с армией, пойду в ПТУ военруком. Спрашивал у Кочина, кому я мешаю в этой жизни. Кочин не знает, говорит, что приказали из Москвы. Ему тоже сейчас хреново, готовится к заслушиванию в округе. Слышал краем уха, что на него телегу накатали о бардаке в полку и издевательствах в хозвзводе. Может, я чего-то не понял, но вроде бы телега за твоей подписью. Я о тебе не думаю ничего плохого и верю, что… (зачеркнуто). Поправляйся! Может, когда-нибудь свидимся. В. Гурули».

      Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.

      – Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..

      Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, – думал он. – Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»

      – Тебе привет от Тамары, – сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. – Давай сядем, – сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. – Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.

      – Лучше бы не спрашивала, а пришла.

      – Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?

      Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать – серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.

      – Не знаю… Но я все время о ней думаю, – признался Гешка.

      – И ты сможешь ее простить?

      – Но она мне ничего и не обещала!

      Мать улыбнулась краешком губ.

      – Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.

      Она глубоко затянулась, вздохнула.

      – Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.

      – Кому? – едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.

      Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.

      – Ну, скажем, ты – отцу. А я – тебе.

      Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», – повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:

      – Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?

      Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.

      – Люблю тебя, Гена. Ты – самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…

      Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны