Работаем с полудня до апокалипсиса. Ирина Вадимовна Лазаренко

пачке, гулко стукнули друг о друга банки с консервами. Зажала под мышкой терминал и потянула на себя дверь, вновь сожалея, что не прошла мимо этого дома, не притворилась, будто Славка обознался там, у подъезда, не наплевала на свой дурацкий сон.

      Из квартиры вытянулись незримые пальцы запахов: спёртый дух старости, каких-то трав и, кто бы сомневался, кошек. Дина немедленно чихнула и решительно переступила порог: раз уж влезла в дурацкую историю, стоит хотя бы закончить её поскорее.

      В первый миг показалось, что кто-то шагнул к ней из глубины квартиры, но нет, просто в прихожей висело огромное зеркало. Очень старое, потемневшее по краям, в тяжёлой витой раме. А в зеркале отражалась Дина – немного угловатая, несмотря на объёмную осеннюю куртку, немного напряжённая, с резкими чертами самого обычного лица и привычно «прирастающими к ушам» плечами. Каштановые волосы подстрижены пикси-боб с длинной чёлкой. По мнению мастера, чёлка придавала образу игривости, а по мнению Дины, чёлка изображала пиратскую саблю на отлёте.

      И рыжий шарф на шее – вполне возможно, что Славка по нему-то и узнал Дину сразу, даже если не посмотрел на её лицо. Шарф был тёплым, пушистым и самую малость кололся, потому что в пряжу была добавлена шерсть самой лучшей в мире собаки. Шарф связала мама много лет назад, когда ещё не была почти чужой женщиной, живущей за границей.

      Лучшую в мире собаку мама увезла с собой в эмиграцию, и Дина больше никогда её не увидела.

      Справа от зеркала громоздилась вешалка, погребённая под горбатыми куртками и негнущимися шубами. Слева коридор растворялся во мраке, а впереди колыхался неровный свет свечей, виднелся край кухонного стола и небольшой круглый табурет.

      Тишина висела такая плотная, что несколько секунд Дина всерьёз подозревала, будто каким-то образом зашла не в ту квартиру, но потом её подстегнул старческий голос:

      – В кухню иди. В кухню, – и Дина двинулась на колыхучий свет.

      Одинокая лампочка без плафона свисает с голого провода. Она не горит: кухня освещена только тремя толстыми свечами. Белая – прямо за порогом, плачет парафином на полосатую ковровую дорожку, усыпанную мелким сором. Голубая – на блюдце с золотой каёмочкой и сколотым краем, стоит на столе с замызганной клетчатой клеёнкой. Чёрная – в оловянном подсвечнике-котелке, примостившемся на эмалированной раковине. Пламя от свечей удивительно длинное и жёлтое, вверху разделяется на три зубчика, словно мультяшное.

      Невыносимо захотелось закурить.

      За столом шевельнулась старуха, и Дина вздрогнула. Старуха как будто выросла-соткалась из теней, потому что до сих пор Дина принимала её за часть фона: всё внимание оттягивали свечи. Старуха сидела, положив крупные крестьянские ладони на стол, буравила Дину неприязненным взглядом очень тёмных, глубоко сидящих глаз. Седые волосы, кое-как сколотые гребнем на затылке, торчали вокруг головы, словно белые парашютики одуванчика, невесть откуда принесённые ветром.

      На запястье старухи, на веревочке, висел медальон – недозамкнутый