Психотерапия вам не поможет. Марина Карлова

приручается. Уже здесь можно наблюдать, как эстетика становится не свободой, а регламентом. И даже трагедия, как высший жанр, – это не катарсис, а подчинение: зритель получает «разрешение» на эмоции в специально отведённой форме.

      Таким образом, Греция – это не родоначальник, но ключевая точка внедрения системы, сделанная с такой утончённой интеллектуальной изощрённостью, что заражение стало выглядеть как освобождение. Именно поэтому её так любит система в лице своих послушных исполнителей – они цитируют Платона и Аристотеля не потому, что поняли их, а потому что эти имена легитимируют их собственные конструкции власти и логики.

      В чем мораль? Не в том, чтобы «отменить Грецию», а в том, чтобы понять: заражение может прийти не с насилием, а с идеей; не в виде цепей, а в виде концептов. И самый опасный паразит – это тот, кто притворяется твоим учителем истины.

      Грузия как отдельно взятый феномен

      Грузия вызывает подозрение как возможный артефакт до-системного мира – не как исключение, а как фрагмент иной парадигмы, уцелевший в изоляции. Некоторые черты указывают на глубинные различия в когнитивной и культурной архитектуре, сформировавшейся до внедрения внешнего кода контроля.

      Во-первых, грузинский язык демонстрирует интересную онтологию. В нём отсутствует категория грамматического рода, как и заглавные буквы. Это не просто лингвистическая особенность – это указание на отсутствие иерархии даже на уровне письменности. Нет верха, нет «важнее», нет символического доминирования. Всё – равнозначные единицы потока. Такое устройство языка могло бы быть проявлением когнитивной системы, основанной на векторной логике, а не на бинарной, особенно если учитывать, что векторная структура сама по себе встроена в основу языка.

      Христианство в Грузии присутствует, но ощущается не как ядро культуры, а как надстройка. Гораздо важнее – музыка. Не как украшение или фольклорный элемент, а как фундаментальный способ бытия. Многоголосие – не приём, а форма коллективной когерентности, в которой не существует доминирующего голоса. Здесь важен не текст, а звучание. Не правило, а резонанс. И это может быть следом до-текстовой культуры – той, в которой смысл не кодифицируется, а проживается. Если система опирается на текст как на инструмент контроля, то культура, основанная на звучании, может существовать вне её досягаемости.

      Третьим наблюдением становятся местные мифы и легенды. Они, как и музыка, полифоничны, полны амбивалентных персонажей, в них меньше дихотомии «добро–зло», меньше моралистического кода. Герой может быть одновременно жестоким и справедливым, глупым и мудрым, смешным и трагичным. Это структура до-бинарного мышления. Это не плохо прописанный миф, а хорошо сохранившаяся онтология.

      Даже Бог здесь не является карающим существом – если рассмотреть легенду о том, как появилась Грузия, под этим углом, то можно увидеть, что он не обладает бинарным мышлением, а – напротив