Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

бы, если бы с толком кроить, и узкозадый, суетливый человечек с козлиной неряшливой бородкой – один из них будто бы подполковник, а другой – артист. Наверное, так оно и есть: говорит всегда этот, с бородкой, а тот слушает, не выражая никаких чувств ни слухом, ни видом.

      Я увязался за этой парой – интересно же послушать артиста!

      – Н-да-с! – семенил старичок, заплетаясь в одеяльной юбке. – И не спорьте! И не возражайте! – Тот, с бровями, не только не спорил и не возражал, он даже бровью-то своей меховой не повел! – Богиня Коринфская была поднята со дна моря неподалеку от… ского голубого грота!

      Вот черт, не расслышал! Какого грота? А все из-за Шестопалова: он опять чего-то траванул такое, что госпиталь закачался от гогота, и дежурная сестра выскочила из палаты со шприцем наизготовку и цыкнула:

      – А ну, тихо! А то всех переколю!..

      – И не спорьте, и не возражайте! – настаивал артист с бородкой. – Обычай целоваться не губами, а носами распространен не только среди африканских племен, но и на некоторых полинезийских островах, следовательно, миграции народов…

      Нет, он, пожалуй, не артист, он ученый, пожалуй. А может, и артист и ученый сразу! А может, просто хлопуша и болтун, как Рюрик! Целоваться носами? Это как же? Тут и губами-то не знаешь, как это делается. В кино только и видал да в книжках читал. Но книжки и кино – что они? Искусство мертвое, и только!

      А вот если бы…

      Я отправился в санпропускник, устроился возле ванной комнаты на колченогом диване и грянул во всю головушку:

      Я – цыганский барон,

      Я в цыганку влюблен!..

      На мой голос явился «псих» из девятой палаты и закатил глаза:

      – К-к-к-к…

      – Пой, – сказал я мрачно. Я уже знал, что заики или те, кто перенес контузию и у кого восстанавливается речь, поют внятней, чем говорят.

      И «псих» запел:

      – К-канчай му-му-узыку!

      «Психами» мы звали контуженых. Их у нас целая палата. Ни одного ранения нет на теле контуженого, ни одной дырки, а он все равно что не человек. Человек, не чувствующий боли, вкуса пищи, забывший грамоту и даже мать родную, – разве это человек? Все выбито, истреблено. Из него заново пытаются сделать человека. Но удивительное дело, почти все контуженые болезненно переносили музыку и пение. Вот и этот: я еще только начал петь, а он уже явился.

      Поскольку многие из контуженых были взяты с передовой в беспамятстве и оставили там, на поле боя, все, в том числе и свое имя, мы их всех подряд звали Иванами. И я мрачно сказал этому Ивану, который уже заметно подлечился и верховодил в девятой палате:

      – Уйди! Я еще немного попою и перестану!

      Иван, как птичка, свернул голову на плечо, глуповато уставился на меня печальными глазами и открыл рот. Я отвернулся от него и грянул дальше:

      Знает свод голубой,

      Знает встречный любой,

      Даже старый наш клен

      Знает, как я влюблен…

      Иван хихикнул и поддернул кальсоны.

      Я замахнулся