Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

у меня крепкое. Я не какой-нибудь офицер-интеллигентик…

      Последние слова я проговорил совсем почти тихо, но Лида услышала их и уничтожающе сощурила глаза.

      – Когда на операцию? – заторопился я.

      – Завтра, в одиннадцать. – Она повернулась и ушла, а я закрыл лицо рукой и упал на подушку.

      Я боялся операции. Я боялся наркоза. Я боялся темноты. Я боялся…

      А тут еще процедурная сестра Паня, как всегда лучезарно улыбаясь, вплыла в палату белой павой, неся кружку с наконечником, как стеклянную хрупкую вазу с вареньем для милых деток.

      – Кто-то последние известия слушать будет! – возрадовался Рюрик. Ну что ты с ним сделаешь, если он такой веселый? Я показываю ему кулак: «Ну, погоди, гад, ну, гад, погоди!»

      Лежу вниз лицом. Паня надо мной с кружкой стоит и как ни в чем не бывало с ранеными болтает о том о сем. Из ее, хоть и осторожных, окольных слов, между прочим, сделали мы вывод, что дела у Афони Антипина в изоляторе неважные, и даже очень. Гусаков осунулся за эти дни, почернел, неразговорчив сделался.

      Так бы оно, может, и кончилось все незаметно, с клизмой-то, но Рюрик – это ж человек какой? Он уж, как говорится, не даст молоку прокиснуть.

      – Ну, что слышно по радио, Михей?

      – Наша берет! И рыло в крови!

      – Вон ему маленько охладительного оставьте, – кивает головой Рюрик на койку моего соседа. – У него все пече. Пече и пече.

      Сосед починялся, бумажник чей-то кожаный за сахар латал, и взвыл горестно, бросив работу:

      – И шо вона, та кобылка, усе грае? Шо вона така вэсэла?!

      В ту ночь я почти не сомкнул глаз. Несколько раз ко мне подсаживался Рюрик, давал докурить и со вздохом уходил на свою кровать.

      К одиннадцати часам я крепко-накрепко (чтоб не развязали) закрутил бинтом кальсоны и прошел в операционную. Там была только Лида. Она помогла мне снять рубаху, глянула на подвязанные кальсоны и ничего не сказала, лишь подсобила забраться на холодный операционный стол и прикрыла меня до пояса простыней.

      Противная мелкая дрожь возникла внутри меня, дошла до губ, и меня начало колотить так, что стол или на столе что-то забрякало. Хорошо, что Лида возилась у кипятильника с инструментами и не видела этого. Из соседней комнаты с поднятыми вверх руками появился хирург и отдал Лиде какую-то команду. Она наклонилась ко мне с просящей улыбкой:

      – Будем ровно и глубоко дышать, да?

      Я тряхнул головой, и тут же на мое лицо обрушилась маска. Послушно, как обреченный, я вздохнул и сказал: «Раз!» Потом: «Два!» Потом: «Три!» Когда дошло до ста двадцати, откуда-то издалека донесся убаюкивающий голос Лиды:

      – Родненький, спи! Родненький, спи…

      Затем голос главного хирурга:

      – Почему больной не снял белья?

      И еще чей-то:

      – Глядите, как он подштанники-то бинтом прикрутил – не развязать.

      И снова издали, и все тише, тише:

      – Родненький, спи… Родненький, спи…

      Должно быть, я плохо спал, потому что, когда очнулся в палате, на мне оказалась разорванная рубаха