Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

приснилась, постучала, послушала и заключила:

      – Вас жена так заморила или на фронте отощали? – И, не дожидаясь ответа, кинула через плечо сестре, изготовившейся писать: – Усиленное питание!

      Ох уж эта Агния Васильевна! Ну до чего же я ее люблю! Да что там люблю, обожаю просто! Вот если б она это знала, если бы посмотрела бы на меня!.. Хоть разок!.. Нет, не смотрит.

      Азербайджанца Колю (у него другое имя, но трудное, и он махнул рукой: «А какой разница?! Пусть будит Коля!») слушает Агния Васильевна, слушает, щупает. Коле щекотно, и он ужимается, хихикает. А еще месяц назад Богу, или – как он у них там? – Аллаху, что ли, душу отдавал. Когда ему сделали операцию, он, обалдевший от наркоза, утром мостился и мостился на кровати, улыбаясь всем нам светлой такой улыбкой. «Ты что?» – с ужасом, придавленно вопросил кто-то наконец. «А я сичас на кина пойду!» – все так же лучезарно улыбаясь, заявил Коля. Ну, тут все мы застучали, забренчали чем только можно, прибежали санитарки и Колю к кровати привязали.

      Агния Васильевна звонко завезла по Колиной спине ладонью:

      – В палату выздоравливающих!

      Что тут началось! Азербайджанец рубаху на себя, вскочил, глазами засверкал:

      – Вот! Кто прав! Я прав! Вот! Мне Полше гаварили: «Памрешь!» Украине гаварили: «Па-а-амрешь!», и Левове, и Виннице, и Киеве – «Памрешь! Памрешь! Памрешь!». Как памрешь? Пачиму памрешь? Ни согласный! Жить хачу! Вина пить хачу! Танцивать хачу! Девушек любить хачу! – Колю тут же осенило: – Дайте я вас па-сссы-ц-лую! – Раскинув руки, Коля двинулся вперед, но Агния Васильевна остановила его:

      – Потом, потом! Придешь в процедурную и, сколько твоей душе будет угодно, – целуй! Мы изготовимся, а сейчас обход. Не мешай!..

      Говоря это, Агния Васильевна медленно двигалась к койке Антипина, и тон ее и выражение лица заметно менялись. Возле Антипина она пробыла недолго и все время уводила глаза. А он ловил ее взгляд, не умеющий и все-таки часто вынужденный врать.

      – Вас переведут в другую палату, – сказала Агния Васильевна, помолчала. – В отдельную.

      – В изолятор?

      – Нет-нет, что вы! Просто в отдельную палату. Там тише, теплей. Удобней там…

      Антипин все понял, попробовал бороться, отстоять еще что-то:

      – Зачем же? Мне здесь хорошо. Ребята все свои… привык я к ним… Гусаков, товарищ старшина, однополчанин… ребятишки вон молоденькие! Веселые. Мне здесь глянется… – торопился Антипин, видя, что Агния Васильевна поднялась и собирается уходить от его койки.

      В палате сделалось тихо. Так тихо при мне еще ни разу не было.

      Агния Васильевна остановилась возле койки моего соседа.

      – Ну а тут все пече?

      – Пече, доктор, ох, пече…

      – Шов рубцуется нормально. В палату выздоравливающих! Она у нас самая холодная. Чтоб не пекло! – Что-то неприятное, свойственное только докторам и всем тем, кто может беспрепятственно властвовать над людьми и распоряжаться их судьбами, появилось в голосе Агнии Васильевны. Я ее такую не любил, боялся и потому затаился под одеялом