Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

что снилось? Докладывай!

      – Да че может нам сниться? Война! Все она, проклятая, все она…

      – У меня опять мина в трубе зависала, мучился, мучился, – откликается из угла Рюрик.

      – Выудили?

      – Дак уж и не помню.

      Худой, непородистой щетиной обметанный мужичонка, из тех, чьей фамилии не узнаешь, имени и роду-племени тоже, пока он не помрет или что-нибудь выдающееся с ним не случится, вдруг подал робкий и смущенный голос от двери.

      – А мне баба приснилась. – Мужичонка сделал паузу, и вся палата заинтересованно насторожилась. – Голая! Прет на меня, понимаешь, и грудя у ей, как мины… – Мужичонка опять прервался, сглотнул слюну.

      – Нну-у!!! Дальше-то чего?! Дальше?..

      – Дальше? Испугался я. Попятился…

      – Э-э-эх! – простонал старшина Гусаков. – Везет мужикам! Хватался бы за мину-то, обезвреживал…

      – Э-э, нет! – Мужичонка оживился. – Я – сапер! Сдуру за мину не схвачусь. А ну как и рванет!.. Я думаю: такой сон к выздоровленью, братцы, а? – повернул он разговор на серьезное направление.

      – Знамо! Баба голая да еще чужая уж зазря не приснится! Это уж точно!

      Мы с Рюриком и рты пооткрывали – внимаем! Я и про боль, и про наркоз, и про все позабыл, но тут после долгих попыток все же уселся на кровати мой сосед, отстонался, отхныкался и укоризненно покачал головой:

      – Ай-яй-яй! Парубки тут, диты неразумные, а воны таку шкоду размовляють!..

      Старшина Гусаков сконфуженно крякнул, прокашлял скрипуче горло и, приподнявшись на локте, нашел меня взглядом:

      – Ну как ты там, недорезанный парубок?

      – Живу! – коротко, как и Рюрику, ответил я, не спуская глаз с лампы.

      «Хорошо-о, – сердился я неизвестно отчего, – очень хорошо! Водички попил, на косыночку посмотрел, пошептался – и рассолодел, готово дело. И до чего я чувствительный, оказывается! Но не на такого напала! Меня, брат, такими штучками не доймешь… Я, брат… Я вот сейчас встану и погашу лампу. Какого черта она горит днем? Керосину много, да? Я вон до фронта на станции работал составителем поездов. Там дальние стрелки иной раз не освещали: керосину не хватало. А тут, видали, палят!»

      Я оперся здоровой рукой о кровать, сел, и все пошло передо мной кругом: палата, стол с лампой, скуластый Рюрик, у которого ран было столько же, сколько и годов, – девятнадцать…

      Постепенно все встало на свои места. Я глянул на Рюрика. Он мне подмигнул. Хорошая у него морда. Нос набок, рот большущий, уши круглые, как у соболя; в треугольнике рубашки виднеется орел с утиным клювом, увлекающий женщину под небеса.

      Рюрик знает обо мне решительно все, и я о нем тоже – мы одногодки.

      Я подхватил раненую руку, поднялся, утвердился на полу, подошел к столу и дунул. Свет в лампе качнулся, взмыл вверх, и его не стало. Еще недолго от фитиля тянулся дым, обволакивая и без того потемневшее за ночь стекло, но и дым скоро исчез.

      – Дай докурить, – подсел я к Рюрику.

      Он обкусил замусоленную цигарку, выплюнул ошметок