Пастух и пастушка. Виктор Астафьев

поносивший советскую медицину? Дайте мне его, я с ним за всех рассчитаюсь.

      Я закрыл глаза рукой и еще одеяло на себя натянул. Но Лида приоткрыла одеяло и стала отнимать руку от лица, разжимая пальцы один за другим.

      – Видали вы его, прячется, устыдился! Нет, вы поглядите, поглядите на меня, – все тем же строгим голосом, в котором бился смех, требовала она.

      И я поглядел. И навстречу мне плеснулось столько яркого света, что я зажмурился и сказал едва слышно:

      – Лида!

      – Что, родненький, что?

      – Лида! – повторил я еще тише и увидел, как Рюрик подается из палаты, прихватывая с собой всех, кто способен двигаться: создает условия. От этого я вовсе смешался, и наступила долгая пауза.

      Лида послушала у меня пульс, посмотрела температурный листок. Хорошо быть медиком. Если разговору нет, делом можно заняться.

      – Та-ак, больше покоя, не курить, не дрыгаться лишка… Слышите?

      – Вы будете приходить теперь… ко мне?..

      Она погладила меня ладошкой по лбу и тронула за отросший чуб.

      – А тебе хочется, чтоб я приходила?

      – Ага.

      – И ты не будешь больше ругаться?

      – Нет.

      Лида все еще перебирала пальцами мои волосы, и я боялся шевельнуться, даже дышать боялся. И хотя в палате лежало несколько человек после операции, мы, кажется, чувствовали себя так, словно были одни.

      – Идти мне надо, Миша, – с озабоченным вздохом сказала Лида, а сама продолжала сидеть.

      Я осторожно сжал ее пальцы:

      – Посиди еще маленько, ну?

      – Две минутки, ладно?

      – Пять.

      – Ну, хорошо, пять, – уступила она.

      И мы просидели не пять, а, наверное, целых десять минут. Когда она ушла, явился Рюрик и сообщил радостную весть: прибыл фотограф Изик Изикович Шумсмагер, и он, Рюрик, захватил на всю палату очередь.

      На койках пошло шевеление. Рюрик в зеркальце глядеться взялся, прилизываться начал. Кавалер!

      Меня он тоже тайком вывел во двор, и сначала я ничего не разобрал, захлебнулся воздухом, и голова моя пошла кругом. Ладно, Рюрик за талию держал, как барышню, а то бы я упал, пожалуй. Мы и снялись с Рюриком вроде бы как в обнимку, на самом-то деле поддерживали друг дружку. Он и сам-то еще ходить много не умел, хорохорился больше.

      Был там такой гвардеец-доброволец, становился за спиной раненого, подпирал его плечом, а Изик Изикович, держась за черную круглую заслонку, из-под которой обычно птичка вылетает, делал отмашку рукой, будто командир орудия:

      – Левее! Левее! Тэ-э-экс! Минуточку! Одну минуточку… Подбородок више! И не так грозно, не так грозно! Ви же, надеюсь, не дорогому фюреру будете карточку высылать? Ви маме высылать ее будете! А маму пугать не нужно. Мамы и бэз того напуганы. Внимание! Опля! Прошу следующего героя!

      Гимнастерку, штаны, фуражку и сапоги всем ссуживал тот самый младший лейтенант, что провожал Лиду. К ней, к этой гимнастерке, только награды свои перецеплялись, а у кого наград не было, тому младший лейтенант давал сниматься и с орденом своим – Красной Звезды, и