Заклание. Семён Колосов

Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

      I

      Вы помните?

      Что первое приходит вам на ум?

      Я помню: уставшая босая ночь в туальденоре шла за нами по пятам, лишившись в этот летний час своих инсигний, тьмы и холода, мы оборачивались на неё смеясь. Её тщеславие было смешно, она была не властна ни над нами, ни над городом, ни даже над самой собой. Конечно, пройдёт время, и она вернётся отомстить с довеском в зимний час, когда на босу ногу она натянет кожаные сапоги со скрипящими под снегом каблуками, что были неким мастером обувщиком подбиты металлическими подковами, точно копыта вороного скакуна, а туальденоровую ткань, что отдаёт не то сермяжным облачением бедняги, не то саваном, заменит бурая медвежья шкура с плеч абрека.

      Вы всё, конечно, помните…

      Но почему же вы? Разве после стольких лет я не могу к вам обращаться, как и встарь, на «ты»? Вы разрешаете? Да, я обращусь к тебе на «ты», и если после этих строк вдруг будет неприятно далее читать, ты бросишь, ты всё, конечно, бросишь… но тогда ты не узнаешь и конца. Ты думаешь, что он, конец, произошёл тогда, когда стояли мы у двери, и я произносил: «Надеюсь больше никогда…» О нет, то был финал, но, к сожалению, отнюдь не финиш.

      Так что же первое всплывает в памяти? Ах да, мне кажется, тебе мерещится, её не должно ворошить. Воспоминания подобны увязшему в предметах эху. Кому придёт на ум их извлекать из стульев, штор, столов, стаканов, антресоли, шкафа, лампы, утюга, гардин, фортепиано, рам картин, обоев, спичек, шоколада, аппликаций, книг, одежды, пыли под кроватью, зубных щёток, одеяла, каблуков, розеток, ванны, старых песен или… поцелуя.

      Вот мы стоим. Всё та же хилая худая ночь плетётся на задворках и не может к нам пробиться через свет вольфрама и цветы петунии и левкои. Над нами полукруглая оштукатуренная арка, и она не то чтобы проезд во двор, а величавый вход, пештак ведущий к новой жизни.

      – Скажи серьёзно, что ты обо мне думаешь.

      Все эти дни я медлил, как подросток, и даже, к своему стыду, и в этот вечер.

      – Ты мне нравишься.

      Я приближаюсь, чтоб поцеловать тебя.

      – Нет, подожди, серьёзно, – ты не даёшь мне это сделать.

      – Я серьёзно.

      – А почему ты мне до этого не говорил?

      – Дурак. Я думал, что ты мне откажешь.

      – Почему?

      Я делаю плечами жест. Тогда не знал я даже своих мыслей, а ты просила, чтобы я угадывал ещё твои.

      Я больше ничего не говорю, но это и не значит, что молчу, ведь души могут петь глазами. О, плавная меланхолическая баркарола! Твои глаза. Мои глаза. Лукавое подмигивание месяца, он знает, что произойдёт, он видел это миллиарды раз!

      Мы приближаемся друг к другу. Поцелуй. Он славный апогей надежд людей, что только лишь влюблялись – не любили. За ним, им думается, счастье. Я отрываюсь от влажной теплоты твоих изысканных и тонких губ. Вкус поцелуя всё ещё в виде фантома ощущается на розовых губах и языке. Да, поцелуй имеет вкус. Из-за него-то в вечер тот я погибал.

      Ты думаешь, я этого не помню? Прошло немало лет. Да, чувства и воспоминания способны также постареть, поизноситься, словно вещи или люди. Но знаешь, для меня и самого то чудо, что за долгий срок события тех дней, да что там дней, той жизни, не превратились в жалкие реминисценции, они ясны и чётки, словно призрачная явь, живущая, ну скажем, где-то по соседству.

      Я помню, мы стояли близко. Я чувствовал твоё тепло, пытаясь разгадать секрет лица. Никак не мог понять: ну в чём его очарование! Я позже разгадаю, но тебе об этом не скажу, хотя, быть может, ты сама его когда-то осознала. Тогда я был наивен, юн, полон романтики, мечтаний и душевного подъёма. И вот мечта нашла дурака: хотел влюбиться, как мальчишка, и вот на тебе.

      Тогда, не зная всех этих лиричных слов, но чутко чувствуя, что есть ещё какие-то иные грани, я взирал на россыпь родинок на твоём лице и чувствовал душою: не щёки у тебя – ланиты; светлых волос отлив, переливающийся под луною, – нежный мягонький пушок котёнка, беря на руки этого котёнка, всегда боишься уронить.

      Мы виделись тогда с тобой ночами, но облик их не отличался и от дней, пожалуй, только не было людей. Ведь там на севере, откуда мы – о, как это звучит, заметила?! – летом ночь светла как день. Они всегда там тихи и пусты. Тогда они ещё там были тёплыми, и мы гуляли до рассвета в имбирной свежести восхода, и нам двоим эти невнятные северные ночи казались необычайно чудными, а вот одному такие ночи всегда кажутся полными печали, меланхолии, рюмкой водки выпитой в одиночку.

      Ты, верно, всё это сейчас читаешь, думая, что я пишу напрасно. «Ты цепляешься за прошлое». Я знаю, дорогая, но сама же посуди, что может меня ждать в настоящем? Я не сошёл с ума, и я не сделал твоей куклы,