Лея Салье. Алексей Небоходов

Она лишь ощущала: тепло чужого тела, тяжесть, давящую, заставляющую вжиматься глубже, тени, нависшие над ней, приглушённый свет, превращавший всё вокруг в зыбкую, нелепую картину.

      Она слышала его голос, приглушённый, хриплый, слова, которые срывались с его губ, но не имели смысла, просто заполняли воздух, как чьё—то бредовое, бессмысленное шептание.

      Когда он вошёл в неё, Лена не почувствовала ничего. Только холод. Только сдавленное, тяжёлое дыхание, бьющиеся о её шею лихорадочные, болезненные вздохи.

      Он двигался, грубо, резко, с нарастающей потерянностью, с каким—то отчаянным, почти животным безумием. Казалось, он искал в этом процессе что—то, что должно было заполнить пустоту внутри него, но ничего не находил, только сильнее загонял себя в ту болезнь, в ту чёрную, бездонную яму, где давно уже пропал смысл, пропала связь с чем—то человеческим.

      Она не видела его лица, но слышала, как меняется его дыхание, как оно становится надрывным, как превращается в низкое, сдавленное мычание, как оно срывается, будто он был болен, будто в нём внутри рвалось что—то изношенное, чужеродное, уже неспособное функционировать нормально.

      Он стонал, как больной человек. Лена смотрела в потолок, на круги света, размытые, неровные, на тени, проскальзывающие по стенам.

      Она думала о том, что ничего не изменится. О том, что всё уже произошло. О том, что завтра он вернётся к своей жизни, к своему миру, а она останется здесь, с этими тенями, с этим липким, тяжёлым воздухом, с этим холодом внутри, который не уйдёт.

      Он замер.

      Тишина повисла в комнате, но это не было облегчением. Только пауза перед тем, как он наконец отстранится, как скажет что—то, что не будет значить ничего.

      Как оставит её одну.

      Ночь расползлась в бесконечность, заполняя собой каждый момент, растягивая секунды в мучительно вязкую, липкую пустоту. Свет ночника уже не казался живым, он лишь слабым, болезненным отблеском дрожал в уголках комнаты, отбрасывая искривлённые тени на стены, превращая их в мрачный фон к тому, что происходило.

      Лена не чувствовала времени. Она существовала в чём—то, что давно потеряло начало и конец. В его движениях не было ничего человеческого – только голод, только извращённая, болезненная одержимость, с которой он снова и снова подчинял её тело, меняя позы, словно проверяя её границы, раз за разом заставляя принимать то, что уже переставало иметь смысл.

      Он ставил её на колени, заставлял сгибаться, выворачивал её тело так, как хотел, не обращая внимания на её дыхание, на её движения, на то, что внутри уже не оставалось ни протеста, ни даже осознания. Он дышал тяжело, шумно, с надрывом, будто сам находился в лихорадке, погружённый в это безумие, из которого не мог выбраться.

      Лена чувствовала тепло его рук, резкие толчки, жестокие рывки, ощущала, как воздух вокруг становится всё более удушающим. Его пальцы сжимали её кожу, оставляя на ней следы, он то приближал её к себе, то резко отталкивал, как будто испытывал власть, как будто с каждым новым движением ему было важно напомнить ей,