Невероятное паломничество Гарольда Фрая. Рейчел Джойс

но зная, что она тут же осадит его своим извечным: «Вряд ли», спросил вместо этого:

      – Но тебе-то нормально? Что я так поступаю? Что я иду?

      – Там видно будет, – ответила Морин и повесила трубку.

      И Гарольд вышел из телефонной будки, всей душой желая найти понимание у Морин. Но они много лет провели в том краю, где речь утратила всякое значение. Ей достаточно было просто взглянуть на Гарольда, и прошлое с новой силой принималось ее терзать. Они обменивались ничего не значащими словами, чтобы не нанести друг другу боль. Оба скользили над поверхностью океана навеки невысказанного, необозримого и потому не доступного никакой переправе. Гарольд вернулся в свой временный приют и простирнул одежду. Он представил себе их раздельные кровати в доме номер тринадцать по Фоссбриджроуд и попытался вспомнить, когда же Морин перестала открывать рот при поцелуе. До или уже после?

      Он пробудился на рассвете, удивленный и благодарный тому, что может идти дальше, правда, на этот раз все еще утомленный. Отопление нагнало духоту, и ночь в гостиничном номере показалась Гарольду бесконечной и мучительной. Он не мог отделаться от ощущения, что намек жены на его пенсионные средства, пусть и косвенный, был вполне справедлив. Гарольд не должен был единолично тратить их на себя, без ее согласия.

      Хотя, видит Бог, давно миновали времена, когда ему удавалось произвести на нее впечатление.

      Из Бакфеста Гарольд двинулся по трассе В-3352 к Эшбертону, а на ночь остановился в Хитфилде. Он встречал по пути и других ходоков, и они обменивались краткими замечаниями о красоте ландшафта и о наступлении лета, а потом желали друг другу доброго пути и отправлялись каждый своей дорогой. Гарольд сворачивал то вправо, то влево, огибая холмы вслед за шоссе и никуда от него не отклоняясь. Вороны взлетали с веток, с шумом хлопая крыльями. Из кустов под ноги вдруг выскакивал олененок. Машины с ревом возникали из ниоткуда и уносились неведомо куда. За воротами лаяли собаки, а у канав попадались барсуки – мохнатые туши. Одинокие вишневые деревья красовались в цветочном уборе, а когда налетал ветерок, сыпали лепестками, как конфетти. Гарольд был готов удивляться чему угодно и когда угодно. Подобная свобода выпадала нечасто.

      «Я – папа», – сказал он однажды матери, когда ему исполнилось шесть или семь лет. Она посмотрела на него с интересом, и Гарольд оробел от собственной дерзости. Он еще не придумал, что сделает следом. Оставалось нахлобучить на голову отцовскую холщовую кепку, напялить домашний халат и уставиться обвинительным взглядом на пустую бутылку. Мамины губы вдруг запрыгали, и Гарольд подумал, что нотации, по крайней мере, ему не избежать. А потом, к его изумлению и вящему восторгу, мама запрокинула голову на нежной шее, и в воздухе, словно звон колокольчика, разлился ее смех. Гарольд стоял и смотрел на ее прекрасные зубы и розовое небо. Никогда еще ему не удавалось так рассмешить маму.

      «Клоун, да и только!» – сказала она.

      Гарольд вдруг вырос до самой крыши. Стал взрослым. Он невольно и сам рассмеялся – сначала просто ухмыльнулся, а потом захохотал