Северный Удел. Андрей Кокоулин

дети!

      Мысленно я с ним согласился.

      Странно, я лет на пять всего этих блезан старше, а уже не могу смотреть на них без снисходительной ухмылки. Какие-то восторженные щенки!

      Один – довольно старого рода. Другой вообще низкой крови. В третьем-четвертом с половинки на четвертинку проглядывают западные фамилии.

      – Бастель, – отвлек меня дядя, – как наследник и полноправный голос в семье ты мог бы похлопотать за мой пансион.

      – И только?

      – А что? – удивился дядя.

      В пальцах у него завис, не дойдя до рта, золотисто-розовый мясной кус.

      – Мне бы хотелось узнать все об исчезновении отца, – сказал я. – Его ищут? Или нет? Где и кто видел его последним?

      – Конечно-конечно!

      Дядя Мувен проглотил мясо, подвинул блюдо, чтобы дать место своему локтю, и застыл, подперев ладонью щеку. На лбу его надломилась складка.

      – Это было десять дней назад, – начал он.

      – Десять?

      Я прикинул в уме: письмо с фельдъегерской почтой шло три дня, посланный вдогон Майтус отстал на день, сборы, разрешение на отпуск, пять с лишним дней до Леверна – итого получается как раз минус десять. Но обычно отец писал письма поздним вечером, чтобы отправить с утренним «почтовиком», поэтому будем считать, что минус одиннадцать.

      То есть отец исчез на следующий день после того, как попросил меня о немедленном возвращении.

      – Я как раз приехал к нему по тому самому делу, – сказал дядя. – Мы договорились, что обсудим некоторые детали. Ты же знаешь, у него в имении было свое исследовательское крыло: кабинет, библиотека, хранилище…

      Я кивнул.

      В детстве, еще до бегства на «Касатку», я уйму времени проторчал там.

      Старые карты. Пластинчатые доспехи. Восточные веера. Папирусы. Шелковые свитки. Увеличительные стекла. И раковины – белые, крапчатые и перламутровые раковины. И зеленоватые монеты. И изъеденные морской солью кандалы. И даже маленькая ручная мортира.

      – Я помню.

      – В крыло был отдельный вход. То есть можно было пройти и через комнаты… Но Аски обычно запирал, чтоб не мешали.

      – Постойте.

      Я не сразу заметил, что сюртучный посетитель оставил свой столик и теперь нависает над блезанами. Слов слышно не было, но складывалось впечатление, будто обер-офицерам негромко делается внушение.

      Только вот как-то скованно, на весу, держал руку поручик слева. А подпоручик рядом запрокинул голову, будто уснул.

      – Я, конечно, тихонько прошел, чтоб не беспокоить, – помолчав, вновь заговорил дядя. – Дверь была распахнута…

      – Да-да, – покивал я.

      Журчание дядиной речи стало фоном.

      И сам он стал фоном. Потянувшейся к коньяку фигурой. Расплывающейся, натужно разевающей полногубый рот.

      Огюм Терст три года учил меня раздваивать сознание. Оставаться на месте и одновременно растворяться в окружающем пространстве.

      Растворяться кровью.

      И видеть, и чувствовать, и «следить нить».

      Вот и сейчас: я слушал дядю («Я-то, болван, думал, что это Аски меня ждет», – говорил тот, буровя себе коньяк в чистый бокал), тискал в руке