Валёр. Иван Июль

А пока суть найдётся, ты приведи себя в божеский вид. А то, уж и не под силу тебе эта же сила, что жизнь даёт! Душ имеется у меня во дворе, правда, там вода столетняя, или даже больше. Пойдёшь, или как, сынок?

      – Что вы! Как я могу, вот так, как-то, сразу…, – вздохнув, тихо сказал Макарий.

      – Не к чему здесь стеснятся и, я думаю, что полезно очень очиститься от усталости чуждой. Она вон как тебя морит, что сумрак светлости дня. А потом уж и застолье наше откроем, что великий праздник! Или, как ты на это смотришь? И лицо-то, лицо омолоди ещё помоложе, если есть чем. А если нет, то я тебе подарю для бриья, всё что необходимо! И даже навсегда! Всёравно здесь без пользы место тревожит. Я ведь вижу, что насквозь: ты парень надёжный и верный! И в этом ошибиться нельзя мне: ничуть, и никогда!

      – Клавдия Ивановна! Да я сейчас уйду со своим Берли, вы не тревожтесь, уж обо мне…, – устало выдавил Макарий.

      – Ты, парень, к добрым людям относись по-доброму! Вот тогда и будет у тебя высота жизни и все дополнения к ней! А теперь, давай слушай тётю Клаву и без разговоров: в душ! А пёсик твой пускай отдохнёт возле еды на веранде. Там ему будет уютней и намного свежей, чем здесь, в закрытой комнате дома, – с этими словами тётя Клава увела Берли на веранду.

      Вода в душе была тёплая, приятная и чем-то напомнила Макарию баню Смотрины Алексеевны.

      «В своей ли она обсерватории? В порядке ли всё у неё? Когда же я вырвусь из своих дел и попаду к ней?», – всколыхнулась память тревогой и сожалением, что он теперь не там.

      Стараясь сильно не мочить рану, Макарий принял душ и в задумчивости взошёл на веранду дома, посмотрел в глаза Берли и доверительно спросил:

      – Берли! И как нам теперь быть, а? Домой в обсерваторию, или пока немного здесь, у тёти Клавы? Да ещё нас ждёт и Агафья Никаноровна! И этот то «бегун», где? Будем ли мы его искать, или нет? – и, потрепав за холку пса, вошёл в ожидающий его дом.

      – Ну, вот и молодец теперь стал, что и не признать даже пёсику твоему. Но вот тебе одежда, новая и никем ещё не мерянная. Сыну своему вот приобретала, а он остался, где-то, у Брызгуньки, ну потом расскажу. Покой свой там нашёл, вечный, а где, так никто и не знает, по сей час и день. И с тех пор я живу одна. Мужа нет, сына нет, а огород, да дом терпеливый, ещё сохранились, – вздохнула тётя Клава и продолжила:

      – Переоденься, переоденься! Негоже оборванцем садится за стол. Да и скатерть я сейчас достану, что снег белейшую. Мы же люди и будем жить по-людски! А ты вот присядь-ка сюда, да и скажи-ка, как моя-то фамилия, а? Знаешь, какая? Ну-ка скажи, мил человек неведомый!

      Макарий, переодевшись, легко присел на лавочку у стола и, улыбнувшись про себя, ясно произнёс:

      – Фамилия ваша, должно быть, очень известная и хорошая! – взглянув на неё, ответил Макарий.

      – О, какой ты правильный и догадливый! Хочешь я тебе так спою, что ты в меня немолодую влюбишься по самые свои уши? Хочешь? – и засмеялась, несмотря на годы, весело и пронзительно.

      Потом, взмахнув рукой, прибавила:

      – Да Шульженко, то я! Но не та, что знаменитость, а та, что спеть