Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

серьезное лицо, опустил глаза.

      Карташев обиделся на мать, посидел немного и, встав, ушел к себе в комнату.

      Разговор и оживление оборвались.

      Когда окончили чай, гости один за другим тоже направились в комнату Карташева.

      – Ты что лежишь? – спросил его Корнев.

      – Так, – нехотя ответил Карташев.

      – Эх-хе-хе, покурить, что ли? Эх, табак там оставили!

      Карташев позвал Таню и приказал принести табак. Посидели еще, и Рыльский предложил:

      – А не пойти ли нам к Дарсье?

      – Так что? – встрепенулся Долба.

      – Ну, останемся, – сказал Карташев.

      – Идем, – уговаривал Корнев.

      Карташеву и самому хотелось.

      – Неловко перед матерью.

      – Ну пойди, выдумай ей что-нибудь, – сказал Рыльский, – не тебя учить.

      – Вот что, – предложил Долба, – мы скажем ей, что мы по очереди решили сегодня всех обойти… были у вас, а теперь к Дарсье… Ты вот что… ты брось дуться… Мы теперь опять пойдем как ни в чем не бывало в гостиную, и ты иди, а немного погодя мы и поведем линию.

      Через полчаса компания, проделав, что задумала, и захватив Карташева, уже шагала к Дарсье. Аглаиду Васильевну уговорили даже отпустить его ночевать к Дарсье, так как все решили там остаться.

      – Надо вот что, – говорил Рыльский, отворачиваясь от ветра, – надо, чтоб Дарсье послал за Берендей и Вервицким.

      – У! Непременно! Черт побери, устроим ночное бдение! – воскликнул Корнев.

      – А может, он спит, подлец? – спросил Долба.

      – Кто, Дарсье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.

      У Дарсье любили собираться. Он хотя жил за городом, но в его распоряжении был целый дом, прекрасно меблированный. В другом доме, рядом, жила его семья, которая в изобилии снабжала его гостей всякой едой, не исключая и водки. Компания любила пройтись по маленькой, а Берендя постоянно обнаруживал склонность повторить. При появлении водки он оживлялся, желтые глаза его весело лучились, он возбужденно поматывал головой, говорил, острил и на эти короткие мгновения делался душой компании. Вервицкий не упускал случая упрекнуть друга, предсказывая ему будущность пьяницы, но тот, весело прицеливаясь глазами в него, загадочно говорил, поднося к губам вторую рюмку:

      – Дурак ты.

      – Ну, уноси, уноси! – командовал Вервицкий, – и веселая, франтоватая прислуга уносила на больших серебряных подносах граненые графинчики с водкой.

      Такие закуски и чай со всевозможными сортами острых сыров и вкусных печений подавались обыкновенно, когда компания, начитавшись, утомлялась и начинала чувствовать какую-то пустоту внутри.

      Этот момент всегда ловко угадывал Дарсье.

      – А не закусить ли, черт возьми! – вскакивал обыкновенно он первый, выходя сразу из того летаргического состояния, в какое впадал при чтении.

      Это воззвание к еде всегда было так весело, такой искрой пробегало по остальным, что чтение бросалось и все спешили только полнее отдаться приятному удовлетворению своего голодного желудка.

      Дарсье в описываемый вечер был на половине своих родных,