Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

сти, по обыкновению разбились на группы и, тесно прижавшись друг к другу, вели всякие разговоры.

      Оживленнее других была и наиболее к себе привлекала учеников та группа, в центре которой сидели Корнев, некрасивый, с заплывшими глазками, белобрысый гимназист, и Рыльский, небольшой, чистенький, с самоуверенным лицом, с насмешливыми серыми глазами, в pince-nez на широкой тесемке, которую он то и дело небрежно закладывал за ухо.

      Семенов, с простым, невыразительным лицом, весь в веснушках, в аккуратно застегнутом на все пуговицы и опрятном мундире, смотрел в упор своими упрямыми глазами на эти движения Рыльского и испытывал неприятное ощущение человека, перед которым творится что-нибудь такое, что хотя и не по нутру ему, но на что волей-неволей приходится смотреть и терпеть.

      Это бессознательное выражение сказывалось во всей собранной фигуре Семенова, в его упрямом наклонении головы, в манере говорить голосом авторитетным и уверенным.

      Речь шла о предстоящей войне. Корнев и Рыльский несколько раз ловко прошлись насчет Семенова и еще более раздражили его. Разговор оборвался. Корнев замолчал и, грызя, по обыкновению, ногти, бросал направо и налево рассеянные взгляды на окружавших его товарищей. Он уж несколько раз скользнул взглядом по фигуре Семенова и наконец проговорил, обращаясь к нему:

      – Если б и не знал я, что отец твой военный, то можно угадать это по твоей осанке.

      Семенов удовлетворенно, но в то же время выжидательно оправился, и лицо его приняло еще более официальное и важное выражение.

      – Полковник? – спросил Корнев.

      Семенов кивнул головой.

      – Я видел его… Денщиков бьет?

      – Если виноват, спуску не даст.

      – Вот этак, – сказал Корнев и, скорчив свирепую физиономию, идиотски скосив глаза, сунул кулаком в воздух.

      Все рассмеялись.

      – Ты, конечно, тоже будешь военный? – спросил Рыльский.

      – Об этом еще рано теперь говорить, – ответил, еще более надувшись, Семенов.

      – Дело тятькино, – рассмеялся Рыльский.

      Семенов злобно покосился на него и сдержанно ответил:

      – Что ж делать? настолько еще не развит, что признаю власть отца.

      – Понятно, – с комичной серьезностью поддержал его Рыльский и опять рассмеялся.

      – Настолько глуп, что в бога верю… Терпеть не могу поляков за их чванливое нахальство.

      – Это к прежнему счету, – продолжал тем же тоном Рыльский, – немцев не терплю за их возмутительное высокомерие, французов – за их пустое легкомыслие…

      – Собственно, это очень характерно, – вмешался Корнев, – ты, значит, все нации, кроме русской, не любишь?

      – Вовсе нет.

      – Ну, кого же ты любишь?

      Семенов подумал.

      – Испанцев, – ответил он.

      – Ты видел хоть одного испанца? – спросил Корнев так, что все рассмеялись.

      – Я и Америки не видел… По-твоему, значит, чего не видел, о том и говорить нельзя?

      – Ну хорошо, за что ты, собственно, испанцев любишь?

      – За бой быков, – заговорил Рыльский, – за учреждение ордена иезуитов…

      – Иезуиты уж это ваше польское дело… По-моему, каждый поляк иезуит.

      – По-моему? – вспыхнул Рыльский. – А по-моему, ты самодовольная свинья, которая вместо того, чтоб думать, гордишься тем, что думать не хочешь.

      – А ты… – начал было Семенов, но в это время дверь отворилась, и в класс вошел инспектор.

      Все встали и быстро оправились.

      Бритое широкое лицо инспектора на этот раз не было таким деревянным, как обыкновенно. Даже и в голосе его, сухом и трескучем, теперь отдавались какие-то незнакомые, располагавшие к себе нотки. Да и дело, по которому пришел инспектор, выходило из ряда вон. В его руках был печатный лист с приглашением желающих поступить в морской корпус.

      Сообщив условия поступления, инспектор ушел, а класс превратился в улей, набитый всполошившимися пчелами.

      Все говорили, все волновались, всех охватило приятное чувство сознания, что они уж не дети и могут располагать собою, как хотят. Конечно, это был, в сущности, только обман чувств, – у каждого были родители, но об этом как-то не хотелось думать, особенно Карташеву, и он так же решительно, как и его друзья Касицкий и Данилов, заявил о своем твердом и непреклонном намерении тоже ехать в корпус.

      Волнение улеглось, больше желающих не оказалось, и товарищи смотрели на нераздельную тройку, как на что-то уже отрезанное от них.

      Одни относились к отъезжавшим с симпатией и даже с завистью, и это льстило тройке, другие, вроде Корнева, не сочувствовали.

      Корнев, грызя свои ногти, заявил, что не находит в карьере моряка ничего привлекательного.

      – Еще бы тебе находить в ней какую-нибудь прелесть, когда тебя и в лодке укачивает, – сказал пренебрежительно Касицкий.

      Корнев покраснел и ответил:

      – Я-то