Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

Зина.

      – Чем же Корнева так хороша? – спрашивала Аглаида Васильевна. – Учится хорошо?

      – Что ж учится? Я и не знаю, как она учится.

      – Да плохо учится, – с сердцем пояснила Зина.

      – Тем лучше, – пренебрежительно пожимал плечами Карташев.

      – Где же предел этого лучше? – спрашивала Аглаида Васильевна, – быть за неспособность выгнанной из гимназии?

      – Это крайность: надо учиться середка наполовинку.

      – Значит, твоя Корнева середка наполовинке, – вставляла Зина, – ни рыба ни мясо, ни теплое ни холодное – фи, гадость!

      – Да это никакого отношения не имеет ни к холодному, ни к теплому.

      – Очень много имеет, мой милый, – говорила Аглаида Васильевна. – Я себе представляю такую картину: учитель вызывает: «Корнева!» Корнева выходит. «Отвечайте!» – «Я не знаю урока». Корнева идет на место. Лицо у нее при этом сияет. Во всяком случае, вероятно, довольное, пошлое. Нет достоинства!

      Аглаида Васильевна говорит выразительно, и Карташеву неприятно и тяжело: мать сумела в его глазах унизить Корневу.

      – Она много читает? – продолжает мать.

      – Ничего она не читает.

      – И не читает даже…

      Аглаида Васильевна вздохнула.

      – По-моему, – грустно говорит она, – твоя Корнева пустенькая девчонка, к которой только потому нельзя относиться строго, что некому указать ей на ее пустоту.

      Карташев понимает, на что намекает мать, а скрепя сердце принимает вызов:

      – У нее мать есть.

      – Перестань, Тёма, говорить глупости, – авторитетно останавливает мать. – Ее мать такая же неграмотная, как наша Таня. Я сегодня тебе одену Таню, и она будет такая же, как и мать Корнева. Она, может быть, очень хорошая женщина, но и эта самая Таня при всех своих достоинствах все-таки имеет недостатки своей среды, и влияние ее на свою дочь не может быть бесследным. Надо уметь различать порядочную, воспитанную семью от другой. Не для того дается образование, чтоб в конце концов смешать в кашу все то, что в тебя вложено поколениями.

      – Какими поколениями? Все от Адама.

      – Нет, ты умышленно сам себя обманываешь; твои понятия о чести тоньше, чем у Еремея. Для него не доступно то, что понятно тебе.

      – Потому что я образованнее.

      – Потому что ты воспитаннее… Образование одно, а воспитание другое.

      Пока Карташев задумывался перед этими новыми барьерами, Аглаида Васильевна продолжала:

      – Тёма, ты на скользком пути, и если твои мозги сами не будут работать, то никто тебе не поможет. Можно выйти пустоцветом, можно дать людям обильную жатву… Только ты сам и можешь помочь себе, и тебе больше, чем кому-нибудь, грех: у тебя семья такая, какой другой ты не найдешь. Если в ней ты не почерпнешь сил для разумной жизни, то нигде и никто их не даст тебе.

      – Есть что-то выше семьи: общественная жизнь.

      – Общественная жизнь, мой милый, это зал, а семья – это те камни, из которых сложен этот зал.

      Карташев прислушивался к таким разговорам матери, как удаляющийся