Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

не люблю танцев, – отвечала Наташа, – и никогда выезжать не буду.

      – Вот как… отчего ж это?

      – Так… не люблю…

      Но в конце концов и Наташа пошла танцевать.

      Ее тоненькая, стройная фигурка двигалась неуверенно по зале, торопливо забегая вперед, а Корнев смотрел на нее и сосредоточеннее обыкновенного грыз свои ногти.

      – Н-да… – протянул он рассеянно, когда Наташа опять села возле него.

      – Что да? – спросила она.

      – Ничего, – нехотя ответил Корнев. Помолчав, он сказал: – Я все вот хотел понять, в чем тут удовольствие в танцах… Я, собственно, не против движений еще более диких, но… это удобно на воздухе где-нибудь, летом… знаете, находит вот этакое настроение шестимесячного теленка… видали, может, как, поднявши хвост… Кажется, я употребляю выражения, не принятые в порядочном обществе…

      – Что тут непринятого?

      – Тем лучше в таком случае… Так вот и я иногда бываю в таком настроении…

      – Бывает, бывает, – вмешался Долба, – и тогда мы его привязываем на веревку и бьем.

      Долба показал, как они бьют, и залился своим мелким смехом. Но, заметив, что Корневу что-то не понравилось, он смутился и деловым и в то же время фамильярным голосом спросил:

      – Послушай, брат, а не пора ли нам и убираться?

      – Рано еще, – вскинула глазами Наташа на Корнева.

      – Да что тебе, – ответил Корнев, – сидишь и сиди.

      – Ну что ж: кутить так кутить…

      Корнев не жалел больше о потерянном вечере.

      Уже когда собирались расходиться, Берендя вдруг выразил желание сыграть на скрипке, и сыграл так, что Корнев шепнул Долбе:

      – Ну, если б теперь луна да лето: тут бы все и пропали…

      На обратном пути все были под обаянием проведенного вечера.

      – Да ведь маменька-то, черт побери, – кричал Долба, – старшая сестра: глаза-то, глаза. Ах, черт… глаза у них у всех…

      – Ах, умная баба, – говорил Корнев. – Ну, баба…

      – Да-да… – соглашался Рыльский. – Наш-то под каблучком.

      – Та-а-кая тюря!

      И Долба, приседая, залился своим мелким смехом. Ему вторил веселый молодой хохот остальной компании и далеко разносился по сонным улицам города.

      У Карташевых долго еще сидели в этот вечер. В гостиной продолжали гореть лампы под абажурами, мягко оттеняя обстановку. Зина, Наташа и Тёма сидели, полные ощущения вечера и гостей, которые еще чувствовались в комнатах.

      Зина хвалила Рыльского, его манеру, его находчивость, остроумие; Наташе нравился Корнев и даже его манера грызть ногти. Тёме нравилось все, и он жадно ловил всякий отзыв о своих товарищах.

      – У Дарсье и Рыльского больше других видно влияние порядочной семьи, – говорила Аглаида Васильевна.

      Карташев слушал, и в первый раз с этой стороны освещались пред ним его товарищи: до сих пор мерило было другое, и между ними всегда выдвигался и царил Корнев.

      – У Семенова натянутость некоторая, – продолжала Аглаида Васильевна.

      – Мама,