Огни в ночи. Елена Крюкова

лаской людскою над зверьей тоскою над вечерей брачной

      и жалкий зародыш зверёныш свободыш в любовь прорасту я

      сияющей плотью и стану твердить я молитву святую

      Царь-Волк юродивый в небесном заливе звериная лодка

      глаз светится сливой какой ты красивый как больно мне кротко

      как я зачинаюсь от мощного Зверя от сильного Тела

      от хищного брюха от пламени Духа от края-предела

      и вижу так вижу навеки запомню своё я зачатье

      и матери брошенный на пол больничный халат и цветастое платье

      и ситцевый полог и век наш недолог и звёздные грозди

      в колодец окна упадают до дна одеваются кости

      горячечной плотью вздымает живот свою ношу сугробью

      никто не загинет в военном Аду в позолоте надгробья

      я – вот она я мой Отец так вот я зародилась

      каков мой конец-кладенец о молчи Царь мой Волк сделай милость

      ещё танцевать и любить и реветь и смеяться беспечно

      вино-молоко моей музыки лить лить и пить бесконечно

      и млеко и мёд и елей и ручей да ручьи во сугробе

      Царь-Волк юродивый мой Царь Царей оставь мя в утробе

      в чудных небесах где неведом страх ни зверю ни птице

      где Ангела два стоят на часах и пьяняще свищет синица

      Юродивый любит свое страдание, поскольку оно похоже на страдание возлюбленного Господа нашего Христа; он каждый день поднимает и волочит на гору, на Голгофу дня свой крест, он ежедневно принимает бичевания, терпит хулу и поношения – и рад этому, ПОВТОРЯЯ НЕПОВТОРИМЫЙ СПАСИТЕЛЯ ПОДВИГ. Тебе не только копеечку кидают, но в тебя же и плюют! А ты под личиной безобразия и умалишения скрываешь великую любовь, как под измызганной, но драгоценной плащаницей – любимое, оплаканное тело.

      Но! Юродивый Христа ради был бы невероятным эгоистом, если б любил только СВОЕ страдание. Собственное страдание для него – чистое зеркало страдания другого, ближнего, которого по Завету надлежит любить воистину как самого себя.

      А тот, другой, идет мимо – да недосуг ему! и было бы кому кланяться, а то – нищему юроду! – мимо живой церквушки с вечно горящими огнями – сквозь все морозы и дожди – живых глаз. Глаза слезятся от ветра; юродивый, со слезами на скулах, смеётся над войной, гладом и мором, ибо знает, что они преходящи, просвистят и следа не оставят. А любовь вечна; она-то останется. Вечна, как горячий хлеб, поцелуй, смех.

      Смеётся не обидно – смеётся вольно, радостно. Это свобода смеха. Равно же как и свобода плача, если над чужим горем – человека ли, княжества, государства – юродивый внезапно и принародно восплачет. Так свободно, с высокой горы радости, может позволить себе смеяться и плакать тот, кто вобрал духом все счастья и все печали всех; для кого толпа – семья, а Бог – родная кровь.

      Это и есть предвечная любовь – в понимании юродивого ради Христа; любовь, смыслы которой утрачены. Взамен которой, НЕ ЗАВИСЯЩЕЙ ОТ ВНЕШНИХ ПРИЧИН И СЛЕДСТВИЙ, КРОМЕ ОДНОЙ – ПРИЧИНЫ ЖИТЬ, ЛЮБЯ, вместо обретения радостной