Реальная жизнь. Имоджен Кримп

клином на ней свет не сошелся.

      – Неужели? Я и забыл, какая ты у меня умудренная. И что же ты вынесла из своего богатого жизненного опыта?

      Я задумалась. Удивительно, как непредсказуем бывает переход от вожделения к презрению. Считаешь, что человек тебе нравится, сидишь с ним целый вечер – многозначительные взгляды, откровенные разговоры, – сладостная игра, в которую играешь с упоением. Но как же редко она приводит к физическому наслаждению! Бывает, он тебя целует, и ты уже понимаешь: ничего хорошего из этого не выйдет, – но все равно доводишь дело до конца. Несмотря на то, что он тебя уже совершенно не привлекает, несмотря на то, как он выглядит у себя дома при включенном свете. Почему? Да, наверное, просто неловко встать и уйти. Следуешь сценарию, и все в конце концов становится слишком реальным. Остаются только тела. У меня не было никаких длительных отношений с тех пор, как я переехала в Лондон. Надоело ломать комедию.

      – Ну, например, я поняла, что выбирать партнера исключительно исходя из его физической привлекательности – весьма эффективный метод, – сказала я.

      – Сочту за комплимент.

      – А ты?

      Макс на мгновение задумался.

      – Наверное, я понял, что такое настоящая боль.

      Но он сказал это со смехом, словно подтрунивал над кем-то, и затащил меня на себя.

      – Ну, хватит разговоров, – сказал он.

* * *

      Следующим вечером у меня было занятие с Анджелой. Я разучивала арию Русалки, которую хотела добавить в свой репертуар для прослушиваний. Русалка влюблена в принца, но он человек. Ради него она готова принести в жертву все – бессмертие, голос, – лишь бы тоже стать человеком и уподобиться ему, хотя они и слова друг другу не сказали. Красивая ария – в ней и томление, и смятение. Русалка обращается к Луне. Просит рассказать принцу, как она его любит.

      Последняя фраза в моем исполнении Анджелу не устроила.

      – Высокую ноту ты взяла прекрасно, – сказала она. – Но си-бемоль – это еще не конец строки, правда же? Пропой ее до конца, Анна, не бросай.

      Я пропела еще раз, пытаясь увидеть дыхание, воображая, как оно раскручивается, разворачивается передо мной.

      – Так-то лучше, – сказала Анджела. – Не думай, что высокие ноты споешь – и готово. Мы же и о выразительности должны заботиться, верно? О том, какую историю хотим поведать зрителю, а не о том, насколько виртуозно ты берешь высокие ноты – хотя и об этом, конечно, тоже забывать нельзя. Теперь вот что: ты заметила, как на си-бемоль выдвигаешь вперед подбородок? Давай попробуем еще разок, но теперь смотри в зеркало. И положи на подбородок палец, чтобы чувствовать, как он движется.

      Анджела не позволяла мне халтурить. Заставляла повторять одно и то же снова и снова, строго и серьезно, пока в конце концов, к моему изумлению, не расплывалась в улыбке: «Да, вот так, вот оно, именно так!» – и я ног под собой не чуяла от радости. Мне нравились наши с ней занятия, нравилось чувство, будто меня разбирают на кусочки и собирают заново, лучше и краше. Она помогала мне разобраться в том, что я слышала у других исполнителей, понять то, о чем я не хотела у них спрашивать, боясь показаться глупой. Да, говорила